— Я предпочитаю британскую кухню, — сказал Ливитин с полуулыбкой. — Русские пироги очень тяжелы, пресны и располагают к вялости ума.
Греве усмехнулся. Наконец-то после утомительного студенческого спора с Морозовым, где вещи назывались своими именами, можно было отдохнуть на словесном фехтовании с Ливитиным! С этой точки зрения Ливи был превосходным собеседником.
— Не забывайте, Ливи, что острая пища почти всегда разрушает организм. Всякие излишества — политические в особенности — нередко вызывают кровавый понос. Что до меня, я не поклонник этой заразной болезни. В корабельных условиях она протекает в особо тяжелой форме…
Ливитин щелкнул портсигаром и положил его в верхний карман кителя. Обнаженная подушечка сломанного ногтя холодно и гладко почувствовала металл. Взгляд Греве был слишком прозрачным и ничего не выражающим для такой интересной беседы. Греве, Гревочка, карьерист, любимец гельсингфорсских дам, кавалергард во флотском кителе, вдруг показался ему совсем в ином свете. Почему-то припомнилась весенняя история с кочегарами и нехорошая роль, которую играл в ней Греве.
Ливитин улыбнулся.
— Я одинаково не склонен испытывать ни кровавого поноса, ни запора. Тем более — длительного и в Шлиссельбургской крепости. Ваши вдумчивые прогнозы ошибочны, милый Гревочка. Вы плохо читаете в сердцах.
Еще в течение секунды оба лейтенанта смотрели друг другу в глаза, Греве — с пристальным вниманием, Ливитин — с живым любопытством. Двое вестовых замерли в отдалении, выжидая, когда господа офицеры окончат разговор, чтобы убрать приборы. Потом Греве встал первый.
— Все-таки, Ливи, на вашем месте я бы разъяснил юнцу нелепость его поведения, особенно в военное время!
— Я не верю в свои педагогические способности, Владимир Карлович, — ответил Ливитин, также отодвигая стул. — Неужели всю войну будет по три разводки в день? — добавил он с комическим вздохом, пропуская Греве вперед.
Из кают-компании Ливитин сразу зашел к Морозову в каюту и застал его в одном белье, надевающим прогарное рабочее платье.
— Вот кстати! — сказал ему Ливитин еще из дверей. — Не торопитесь надевать штаны. Вас высечь надо.
— Не вижу за что, — фыркнул недовольно Морозов.
— Зря горячитесь и нервы травите, неистовый Робеспьер!
— Так, Николай же Петрович…
— Принимайте бром. Что вас слабит на речи? Чего вы там наговорили? И кому? Веткину, идиоту, поставщику острот, который отца родного за анекдот продаст… Греве, который смотрит на вас прищурясь… Не понимаю такой траты энергии. Подумаешь, голос флотской совести сыскался!
Морозов без малого в голос взвыл:
— Николай же Петрович! Не молчится, хоть брось! Горько же сознавать, что ты игрушка в чьих-то руках! Вот пошлют тебя на дырявой посудине, с «прекрасным духом» гибнуть позорно и жалко… Разве это не бесит? Да вы-то сами, — вы же видите весь этот длительный обман, безмолвный уговор нас всех, носящих офицерские погоны и обязанных присягой и дисциплиной расшаркиваться друг перед другом, уверять один другого в мощи флота, не сомневаться в неминуемой победе и круговой порукой замалчивать весь тот позор, который кругом творится. Воевать идут — идиоты! — когда тут не воевать, дай бог до боя доплыть… И вы это видите, наверное, лучше меня, — я что? я механик, многого не знаю и только догадываюсь! — видите и молчите… Чего вы молчите?
— Поставьте на ночь горчичник к затылку, Петруччио, — сказал Ливитин, впадая в обычный тон и усаживаясь по-хозяйски к столу. — Вы допрыгаетесь до чего-нибудь. Сколько раз я вам толкую, что здесь военный корабль. Публичный дом и пожар в нем во время наводнения, как Веточкин сострил, я вполне отчетливо вижу, смею вас заверить. И так же, как вы, постом и молитвою готовлюсь помереть за веру- царя-отечество и за глупость как собственную, так и вышестоящих начальников… Аренда счастливой жизни окончилась, юный мой друг, пожалуйте к расчету, надо иметь мужество оплачивать фальшивые векселя, а мы их надавали России-матушке порядочно. Но бить по сему поводу голыми кулаками в броняшку не собираюсь и вам не советую: кулаки в кровь разобьете, а отсрочки платежа все равно не очистится… А вот вы поясните, Петруччио, из-за чего вы, собственно, глотку дерете и кулаки расшибаете?
Морозов, просунув наконец голову в узкий разрез твердой парусины прогара, бросил на него быстрый взгляд.
— Начистоту?
— Обязательно.
— Я всерьез скажу.
— Валяйте.
— А может — страшное.
— Погодите, я за стул схвачусь!
Лейтенант действительно взялся обеими руками за переплет стула, но потом предупреждающе поднял ладонь:
— Стоп! Я, может, сам догадаюсь… Революция?
Морозов кивнул головой. В прогарном платье, без всяких признаков офицерского чина, курносый и всклокоченный, он напомнил Ливитину давние гимназические годы. Такие же всклокоченные студенты, с таким же обязательным стремлением к немедленной революции, несмотря ни на что, тогда разъясняли гимназическому кружку смысл манифеста 17 октября. Все это показалось, как виденное в театре. Жизнь опустилась над юностью прочным железным занавесом, охраняющим от пожара.
— Догадаться нетрудно, — сказал Ливитин, сочувственно кивая головой. — Революция! Панацея от всех зол, начиная с голодного крестьянина и кончая боем на центральной позиции! Как это у вас просто выходит: революция, смена политического строя, новые люди, у… как там его?.. у государственного кормила, — айн, цвай, драй! — и мичман Морозов счастлив: война отложена, флот не гибнет, Россия тоже, мужички каждый день курицу кушают, и по всей территории Российской империи… то бишь, республики — благовоние и тишина. А позвольте полюбопытствовать, Германия с Австрией тоже войну отложат?
Морозов поколебался, но потом упрямо ответил:
— Война или мир — в руках правительства. Новое правительство всегда может объявить причину войны дутой, вот и все!
Ливитин расхохотался.
— Простите, я с точки зрения узкоисследовательской: вам точно известны причины войны?
— Н-нет…
— И мне нет. Помимо братьев-славян и креста на святой Софии, причины эти известны досконально только людям, стоящим у государственного кормила. А кто у этого кормила стоит — двор ли, парламент ли, — смею заверить, один черт. Кто бы ни стал, ему важно, чтоб это кормило вдоволь кормило. А посему математически точный вывод: будет республика — будет и война, и ваши запоздалые вопли решительно ни при чем. Только к пожару в публичном доме во время наводнения прибавится еще порядочное землетрясение. Вот вам прогноз на революцию в ближайшие дни.
— Сытый пессимизм! — огрызнулся Морозов сердито.
— Не лайтесь. Пустячки — «сытый», когда помирать доводится… Вот вы насчет книжечки господина Семенова упомянули. Читано. В идеалистические гимназические годы читано. И по сердцу резнуто, помню. Смею вам доложить, я на флот из-за преступной к нему страсти пошел: Цусима эта самая сердце травила, полагал флот переделать. Молод, конечно, был, очень это просто казалось. А как двинули меня несколько раз по черепу — примолк. Поищите в архивах под шпицем записку мою об этих эйфелевых башнях. Даже ответа не дали, а можно было мачты сейчас не резать. Насчет крейсеров упомянули? Извольте. В первый год выпуска плантик мною по своей охоте был составлен с исчислением, сколько быстроходных крейсеров с сильной артиллерией для некоторых действий в Балтийском море потребно и сколько кредита на сие испрашивать… Линкоры заместо того строят, «флот открытого моря» заложили линейные крейсера, которым в заливе — что слону в ванне. А плантик, чай, крысы скушали. Впрочем, выговор за это имел: не суйся, мичманок, в адмиральское дело! Но из того, что у меня в голове другие безысходные планты сидят, не
