был наконец созван в 1863 году финляндский сейм, государственным языком был признан финский, Финляндия получила право на свою валюту, на свой суд, на льготы по отбыванию воинской повинности. Вследствие всего этого император Александр Второй (он же Освободитель), который через полсотни лет выполнил кое-что из обещаний Александра Первого, был благодарно увековечен в статуе перед зданием сейма.
Как бы там ни было, Финляндия без всяких неприличий, вроде польского восстания, вполне спокойно и замиренно жила и торговала до конца века, когда судьбой её занялся новый российский император Николай Второй, который, как известно, начал свою государственную деятельность с обращения к земцам, где произнес исторические отрезвляющие слова насчет бессмысленности мечтаний о каких-либо реформах. При помощи Победоносцева и других верных опор трона царственному взору открылось, что в унаследованной империи существует престранное отдельное государство, управляющееся по каким-то своим законам, что оно является пристанищем всяких неблагонадежных элементов, представляет собой опаснейший очаг революции и что (страшно сказать!) собирается попросту отложиться от России. Выяснилось также, что все данные дедом и предками льготы и свободы внука и потомка ни к чему не обязывают, ибо все предыдущие манифесты имели целью лишь успокоение финских умов, а никакую не конституцию.
Так ровно через девяносто лет, в 1899 году, появился новый царский манифест, где было разъяснено, что к чему, и где понятия были поставлены на высочайше утвержденные места. Финляндия была отечески воспринята в число прочих окраин империи. Самоуправляемость финляндского сейма была сведена на нет. Право издания собственных законов резко ограничено. Устав о воинской повинности приведен в соответствие со всероссийским. Положение о финском суде отменено. Словом, в эту непонятную страну были наконец введены веками проверенные нормы всероссийского житья-бытья образца Верхнесысольского уезда, на что не решался даже сам августейший городовой, усопший император Александр Третий (он же Миротворец).
Финская интеллигенция была потрясена: рухнула и та жалкая видимость самостоятельности, которая подменяла собой конституцию. Заволновались рабочие на фабриках, глухо заворчали крестьяне на хуторах, кому приводилось теперь отдавать сыновей в русские войска. Поднялась волна протестов. Пятьсот тысяч финнов подписали петицию сейма, где говорилось: «Поэтому финский народ в настоящее время чувствует себя пораженным до глубины души. Привыкший всегда уповать на свои основные законы, многократно утверждавшиеся державным словом, народ теперь лишился того спокойствия духа, которое дается только в сознании святости закона». Возмутилась и Европа. В Петербург прибыла международная депутация от имени целой тысячи выдающихся ученых, литераторов и художников всей Европы. Перед очи молодого самодержца она допущена не была, и привезенный ею адрес лег в архив вместе с петицией финляндского сейма.
В Гельсингфорсе же начал бурную деятельность генерал-губернатор Бобриков, получивший чрезвычайные полномочия «для охранения в Финляндии государственного порядка и общественного спокойствия». Начались решительные репрессии, возникла жестокая цензура, из Петербурга одно за другим посыпались новые «частные постановления», которые уничтожали последние остатки финского самоуправления.
Исторический фарс, сыгранный в Борго девяносто лет тому назад, теперь оборачивался трагедией. Из мирной торговой страны Финляндия становилась обширным очагом недовольства и волнений, надежным убежищем русских революционеров. Создавалась рабочая партия Финляндии, возникли кружки среди студентов и молодежи. И когда в России грянула революция 1905 года, Финляндия детонировала мгновенно, подобно тому как хорошо подготовленный заряд отзывается на взрыватель. Финские рабочие присоединились к всероссийской забастовке, во многих городах вспыхнуло рабочее движение, зашевелилось крестьянство. Как будто воскресло то далекое время, когда четыреста лет назад племена сумь и емь восстали против шведского владычества в страшной, стихийной «дубинной войне»…
Рабочее восстание испугало молодую финскую буржуазию, но удержать его она не могла. Великое дело было сделано. Русская революция, поддержанная финляндцами, заставила царя разжать пальцы, которыми он в течение нескольких лет сжимал горло финляндского народа. Царь, желавший распространить свое самодержавие на Финляндию, конституции которой клялись его предки и он сам, должен был признать не только изгнание с финляндской земли палачей бобриковцев и отмену всех своих незаконных указов, но и введение в Финляндии всеобщего и равного избирательного права[43]. В июле 1906 года Николай Второй был вынужден утвердить принятую сеймом новую конституцию Финляндии.
Но не прошло и четырех лет, как черносотенные бандиты Зимнего дворца и октябристские шулера III Думы начали новый поход против Финляндии. Уничтожение конституции, которою защищены права финляндцев от произвола русских самодержцев, уравнение Финляндии с прочей Россией в бесправии… вот цель этого похода… В лице демократической и свободной Финляндии царское правительство и его сподвижники хотят уничтожить последний след народных завоеваний 1905 года… Все благоприятствует разбойничьему предприятию… Западноевропейская буржуазия, некогда посылавшая царю адреса с просьбой оставить в покое Финляндию, не шевельнет пальцем о палец, чтобы остановить бандитов. Ведь ей только что поручились за честность и «конституционность» намерений царя те люди, которые в те времена призывали Европу осудить царскую политику в Финляндии. Именующие себя «представителями русской интеллигенции» и «представителями русского народа», кадетские вожди торжественно заверили европейскую буржуазию, что они, а вместе с ними и народ русский — солидарны с царем[44].
Предательство свершилось. В марте 1910 года Столыпин смог провести в Государственной думе законопроект, который по существу отменял все завоеванные финским народом права и одновременно восстанавливал этот народ против царя и его министров. И даже «План операций Морских сил Балтийского моря на случай Европейской войны на 1914 год» тревожно сообщал для сведения штабов и старших морских начальников: «Политическая обстановка в Финляндии сохраняет прежний отрицательный характер. Возможность во время Европейской войны восстания в Финляндии нисколько не умалилась, но есть основания предполагать, что она более чем вероятна. Это положение усложняется установившейся в последнее время связью финских враждебных нам организаций с эстляндскими, родственными финнам по языку и происхождению».
Вот этой своей стороной и выказывала свое лицо Тишенинову Финляндия. В глазах большевика- агитатора именно такой она и была. Только поэтому здесь (невероятно в условиях Российской империи) могли происходить партийные конференции, совещания, встречи, здесь, в Выборге, могла печататься газета «Пролетарий», центральный орган большевиков. Здесь передавались в надежные руки привезенные из-за границы лондонские и женевские брошюры, номера «Искры», поручения Ленина. Здесь не раз находил приют и сам Ленин — в Куоккале, в Выборге, в Стирсуддене, в Таммерфорсе, в Або, в Котке, в самом Гельсингфорсе и в его предместье Огельбю… Не раз суровая эта и честная страна спасала его от охранки, сама не зная, не имея еще возможности знать, что с этим человеком спасает она судьбу не только русской революции, но и далекие судьбы планеты. Здесь по неокрепшему декабрьскому льду прошел он над зеленой балтийской водой, уходя в эмиграцию, и лед потрескивал под смелой его поступью, и судьба человечества висела на волоске, — но не выдала Балтика Ленина ни царской охранке, ни холодной подледной смерти.
Думая об этом, Тишенинов смотрел на мелькавший в окне пейзаж уже не с тем жадным вниманием, как раньше. Слева снова блеснула в глаза так поразившая его недавно гладь залива, справа хмуро тянулся хвойный лес.
Море и Финляндия… Две стороны его будущей жизни.
Он вспомнил друзей по заводу Лесснера, рабочих-большевиков, путиловцев, с которыми был ранее связан, студентов одной с ним партийной веры. Теперь надо искать других — матросов. Может быть (один шанс на тысячу!), кого-либо из офицеров. Появятся друзья-финны. Это люди крепкие, боевые, смелые, стоит вспомнить девятьсот пятый год, стачку в Або, в Гельсингфорсе. Сам он был тогда еще пареньком, но дядя, брат матери, железнодорожник, привозил из Финляндии рассказы, которые, возможно, и определили путь его, Егора… Темное и светлое будущее стояло перед ним, заслоняя темный и светлый лес. Темное — по решительной неизвестности: что и как будет. Светлое — по ясности мысли, освещающей будущее, как и
