— Сейчас бы Костыря ляпнул что-нибудь для смеха, — невесело улыбнулся Генка.
«Это точно, — подумал Виктор. — «Жоры, рубать компот, он жирный!» — орал, бывало, Мишка Костыря, когда дежурил по камбузу».
Как хорошо было на посту! Пенов с оттопыренными ушами, Жохов, пишущий сороковое письмо, этот же Генка, получающий у Чупахина вместо махорки сахар или сгущенное молоко, которое потом съедали все вместе.
А теперь они остались с Генкой вдвоем. И все из-за этих вот! Из-за них! И война из-за них, гадов!
— Ты вот за него заступаешься, — сказал Виктор, — а он сволочь, фашист! Видел карточку, как он там шагает? А кто наших ребят побил! Чупахина!
Генка оторвал взгляд от огня и какое-то время смотрел на Виктора, не понимая, о чем тот говорит.
— И брат — эсэсовец. Наверняка брат. Иначе чего бы он стал его таскать, — продолжал Виктор.
Немец интуитивно понял, о чем речь, и затравленно поглядывал то на Виктора, то на Генку.
— Не все же они такие, — со вздохом ответил Генка. Он с сожалением расстался со своими воспоминаниями. — Есть и у них люди.
— Люди! Какие они люди! — разозлился Виктор. — Убивают всех. В душегубках душат.
— Не все же они такие, — повторил Генка. — И хорошие есть.
— Хорошие! Не верю я этим хорошим. Чего они вечно воюют! Вспомни историю. Кто всегда войны начинал? Немцы! С самого Ледового побоища. Ты вот видел пленных: и у нас в Сибири, и под Ярославлем. Работают себе, дома строят, дороги ремонтируют. Кормят их, одевают, никто пальцем не трогает. А они? Жгут в печах, расстреливают, вешают. Ты вот за него заступаешься: пленный — нельзя. А он бы на тебя не посмотрел. Как Чупахина, как ребят! Разве это люди! А сколько народу они угнали в Германию, продают, покупают, как негров раньше. Людьми торгуют. Это — люди?
Генка открыл было рот, но Виктор не дал ему сказать.
— Какие это люди! Они не только против нас, они против всех людей, против всего мира идут. Высшая раса! Великая Германия! Как ты это объяснишь?
Генка что-то хотел сказать, но Виктор снова перебил его:
— Погоди! Опять заступаться будешь. Ты мне ответь: почему у них фашисты правят? Значит, чем-то хороши они для немцев.
— Не знаю, — буркнул Генка.
— Вот то-то! Все они заодно. Все одинаковые. И этот тоже. Кокнуть бы его, а мы нянчимся.
Генка молчал. Виктор закурил и долго хмуро смотрел в огонь. Смотрел и Генка и думал. Все, о чем говорил Виктор, беспокоило и Генку. Он и сам не раз задавал себе эти вопросы. Действительно, почему немцы всегда начинают войны? Испокон веков. Каждый раз их побеждают, бьют, разбивают, а они окрепнут — и опять воевать. Он вспомнил отца, который, подняв очки на лоб и близоруко щурясь, держал в руках «Фауста» и говорил: «Поразительно! Удивительно! В этой книге весь дух Германии, все ее величие! И вдруг этот массовый психоз. Технически и философски развитая нация вдруг звереет, теряет человеческий облик и начинает уничтожать себе подобных. Ведь нельзя же все объяснить тем, что Гитлер дал работу, дал кусок хлеба. Видимо, есть что-то еще? А может, ничего нет — просто кусок хлеба? Ведь была же в Германии революция в восемнадцатом году. Есть Тельман. И вдруг этот Гитлер! И массовое безумие: немцы — высшая раса, остальные — рабочий скот! Видимо, нужно время и умы, чтобы все это понять, объяснить. Ведь не могут же все немцы быть фашистами. Это тоже противоестественно. Не может этого быть». И вправду, ведь умный народ, вон сколько у них знаменитых ученых, изобретателей, писателей. И почему все они фашистам подчиняются? Генка видел немецкий киножурнал, где Гитлер выступал на стадионе. Весь стадион ревел от восторга.
И все же никак нельзя убивать пленного. Тут уж Виктор совершенно не прав. Нельзя убивать пленных, нельзя — и все.
На четвертые сутки, задремав на ходу, Генка свалился с невысокого берега и, пролетев метра два, упал на скользкий обнаженный отливом камень. Виктор сначала усмехнулся, но, увидев, что Генка лежит и не шевелится, поспешил к нему.
Генка лежал, закрыв глаза, и сильная бледность покрывала его лицо.
— Ты чего, уснул? Как тебя угораздило?
Генка попытался встать, ойкнул и зажмурился.
— Нога вот…
— Вывихнул? — встревожился Виктор.
— Не знаю, — морщился от боли Генка.
— Дай погляжу.
Виктор стал стягивать сапог, Генка вскрикнул:
— Стой! Больно очень!
— Давай разрежем сапог, — предложил Виктор.
Генка слабо кивнул.
Виктор вспорол финкой голенище. Когда задрал штанину, увидел, что тонкая до жалости Генкина нога сломана. Острый конец кости пропорол кожу, и вокруг расплылось красное пятно. Виктор с ужасом глядел на ногу. Он вдруг осознал всю безвыходность их положения. Как же теперь идти? Что делать?
— Надо шины наложить, — с трудом сказал Генка. Белое лицо его было покрыто крупным потом.
— Ты полежи, потерпи немного, я сейчас, — обрадовался подсказке Виктор и окинул взглядом тундру. Неподалеку видны были заросли ползучей карликовой березы.
— А ну, ком! — приказал он немцу. — Шнель!
Виктор и немец выбрали четыре березки попрямее. Виктор с трудом вырубил деревца, которые, несмотря на свою низкорослость и малую толщину, оказались очень крепкими. Красноватые, изогнутые березки были как из железа.
Когда вернулись, Генка лежал с почерневшим лицом и тихо стонал.
— Давай, Гена. — Виктор опустился перед другом на колени. Внутренне содрогаясь, он неуверенно взялся за Генкину ногу. Генка вскрикнул и потерял сознание.
— Воды, воды давай! — закричал Виктор немцу. — Вассер!
— Я, я! Айн момент! — с готовностью отозвался пленный и поспешил к морю. Зачерпнул в пилотку и, шумно дыша и оступаясь на мокрых камнях, принес воды.
Виктор брызнул в лицо Генке. Генка открыл глаза, слабая тень измученной улыбки скользнула по запекшимся губам.
— Ты… вот что, — вдруг сообразил Виктор. — Ты выпей, легче будет. — Протянул фляжку.
Он где-то читал, что раньше солдатам вместо наркоза давали перед операцией стакан водки.
Генка глотнул, сморщился. Его чуть не вырвало.
— Пей еще.
Генка отрицательно покачал головой.
— Привязывай. — Он зажмурил глаза и прикусил нижнюю губу.
Разорванной на полосы своею тельняшкой Виктор с помощью немца туго прибинтовал самодельные шины к Генкиной ноге. Генка хрипло и тяжело дышал. Голова его на тонкой шее бессильно перекатывалась по земле.
— Все, Гена, все, — успокаивал Виктор. — Выпей вот еще.
Генка с усилием открыл белые от боли глаза, длинно, со стоном выдохнул:
— Не-ет…
— Ну как? Выдюжишь теперь?
Генка в знак согласия прикрыл веки.
Наступал прилив. Виктор и немец с большим трудом подняли Генку на обрывистый, усеянный валунами берег.
Только теперь Виктор почувствовал, как страшно устал он, что по лицу его бежит пот и руки дрожат. Он прислонился спиной к валуну и смотрел в серую даль тундры, на небо цвета разбавленного молока, на холодную темную, с металлическим отливом воду. И на суше, и на море — все было пустынным и
