поняв, кто его окружает, он стал для нас тем, кем должен быть. Свою миссию Ле Гун выполнил полностью. И там, в грязном общежитии с потрескавшимися стенами, я узнал тайну кунг-фу.
Разве есть религии на Земле, идущие от Бога, которые говорят: кради, убивай и разрушай? Разве есть религии, которые учат совершать что-нибудь отвратительное? Почему же любовь к Христу разбилась на тысячи любовий? Почему монахи разных орденов часто вынимали из-под сутан и дряхлых хламид кинжалы и кололи друг друга? Почему каждый любит Христа по-своему и понимает его по-своему?
Древний Будда глядел печально на своих воюющих учеников, а они, чтобы отстоять свое понимание Будды, в бою становились разящими змеями, тиграми, драконами, разрывающими друг друга.
В нашей стране если и говорилось об этом, то очень просто: не могут поделить власть и все хотят быть главными. Каждый судит по себе. Ле Гун объяснил это просто и понятно. Конечно, и без стремления к власти быть не могло. Но все же в основе лежало правильное понимание Создателя.
Люди, которые понимали его по-своему, объединялись, создавая течения и школы, и каждый считал, что он понимает лучше. И каждый искренне верил, что может спасти людей, развив свое учение и отдав его людям. Не власть лежала в основе. Какая власть могла быть у нищих, голодных, странствующих по миру монахов францисканцев? Какая власть могла интересовать сбивавших ноги о камни монахов-даосов? Вера и стремление — вот что толкало на эти трудности. И от понимания этого нам тогда в маленьком общежитии стало страшно, но радостно.
Наша огромная страна потеряла все. Несколько поколений не задумывалось ни о чем. А если и задумывались отдельные люди, то их попросту уничтожали. Но рабство, гласит древняя восточная мудрость, — это самое удивительное состояние. Рабство порождает рабов и великих героев. Слишком наивно и глупо поступили с нами. Не могло это длиться долго. Не могла троица патлатых и бородатых так сразу уничтожить великую святую Троицу. Не могла Библия, выйдя из древних великих Гималаев, так просто уйти, уступив место безумным томам Ленина и «Капитала». Страшны были эти ладанки на груди у детей в виде пятиконечных звезд с непонятным кукольным образом кучерявенького божка.
Рабство перешло в великую силу, порождая уникальных людей, которые, живя в абсолютной темноте, хватались за китайских мастеров, пришедших с Востока.
Мастера сперва удивлялись, а когда понимали, что не экзотика тянет людей, а тянутся они за крошечным глотком знания, и понимали тогда мастера космический смысл «великой» культурной революции, такой страшной и такой необходимой. И только в этой стране должны были возродиться Великие Знания, одряхлевшие на своей родине, не где- нибудь, а именно — в нашей стране, изголодавшейся и уставшей. Вот так культурная революция своей волной через Железный Занавес вынесла самое лучшее, что нужно было погибающей стране.
Все это не было секретом для японских, вьетнамских и лаосских мастеров. Их всегда беспокоила огромная земля без семени знания.
Заволновались мастера живых и сильных шкод кунг-фу. Но не могли они попасть в нашу страну, как удалось это китайцам. И только нам, советским людям, иногда становилось смешно, когда видели, как за одно и то же, абсолютно за одни и те же идеи и знания, воюют мастера разных школ. Они были настолько одинаковы, что мы практически не видели различий. Потому что различия заключались в традициях, а знания, которые мы брали, порождали наши собственные традиции. И быть по-другому не могло. Но все же разница в школах есть. Школы тигра, змеи, птицы — это школы подражательные. А мастера всегда стремились к стихиальным.
Наконец пришло время и вьетнамцев. Они, отвоевавшие столько лет, дошли до того, что за десять алюминиевых тазиков с радостью отдавали любую новенькую трофейную машину. В ней риса не сваришь, да и на сожженной земле его не вырастишь.
Вьетнамцам давали общежития, и за жалкие гроши они работали, где только могли. Вот так и затесался в очередную партию большой вьетнамский мастер кунг-фу. Он был первый, который должен узнать о состоянии кунг-фу в нашей стране, а самое главное — на какой философии оно базируется. Поэтому простился со своим дедом, меч которого покоился во Всевьетнамском музее. Меч старшего учителя Вьетнама, обожествленного при жизни…
Забыл сказать очень важное. Если кому-то хочется назвать это работой вьетнамской разведки, то, пожалуйста. Государство всегда считалось с мастерами кунг-фу и, не боюсь заявить, слушало то, что предлагали они. Так что Ле Гун отправился в СССР отъедаться и разбираться что к чему.
Но ажиотаж его убил наповал. Кунг-фу, каратэ были настолько популярны через книги и кинофильмы, что он уже собирался назад домой. Мы приехали вовремя. А плачущий вьетнамец — это был тот несчастный, на которого Ле Гун спихнул обязанности мастера, и он с утра до вечера рассказывал аборигенам байки. А тут вдруг Гончаренко, да еще по- вьетнамски, с коварными вопросами… Заплачешь, конечно!
Прожили в общежитии мы месяц. Я даже на время забыл о жене. Вьетнамец удивлялся нашим знаниям, периодически с уважением кланяясь Андреичу. Тогда мы и поняли крошечную разницу в стремлении передать знания у корейцев, китайцев и вьетнамцев. И чего им ссориться? Вот так в СССР рождалось великое Вселенское кунг-фу, о котором, как после оказалось, мечтал первый патриарх северной тибетской Школы! Школы, из которой вышло все.
Тибет — колыбель знаний, школ и людей. Но до него из маленькой обшарпанной комнаты было далеко. Не зная ничего этого, мы думали и думали, рассуждая, споря, а порой вступая в жесткие дружеские поединки с Ле Гуном, как внутренние, так и внешние.
Я ехал домой. Карман приятно оттягивал диплом, который позволял спокойно работать тренером. Сбылись мечты. Мне нужно было набирать людей и учить их, учить думать, чувствовать, любить, а уж потом махать кулаками. Я не был полностью уверен в себе, но был счастлив. По крайней мере, мы с женой не будем голодать. Диплом был великолепный — от Академии у шу. Я мог людям давать лечебные системы и оздоравливать. Я не пользовался медицинскими препаратами, а это означало, что, если аккуратно, не высовываясь, лечить, заваривая травы, трогать меня не будут.
Огромный зал. Сто пятьдесят человек. Я оказался лучше, чем умные комсомольцы. И слава Богу! У больных были больные друзья, у всех дети. Прав был Учитель: бойся выпустить знания, которые накопил;
Они могут разрушить все — тебя и тех, кому помогаешь. Никогда ничего более тяжелого я не делал. Даже не подозревал, что так тяжело.
Самое безобразное, что есть в нашем мире, — это реклама. И я абсолютно убедился: рекламируют всегда ненужное. Началась новая эра в моей жизни, тягостная и не слишком приятная. Я стал необходим людям — больным, ищущим и страдающим; все остальные совершенно не замечали ни Школы, ни идей. Но их было мало. Они были «благополучные», усмешкой реагируя на происходящее.
В те времена страна была больше обеспокоена грядущими переменами, поэтому власти практически махнули рукой на всевозможные течения. Спать приходилось по два три часа в неделю, постоянно ожидая, что все-таки придут люди в штатском и погрузят в «воронок». Но этого не происходило. Приходили другие, приезжали издалека. И днем, и ночью стучались в квартиру, требуя, умоляя: 'Если вы можете помочь, значит, вы должны!'
Деньги было брать невозможно, приходилось трудиться. Когда ты что-то можешь, тяжелее всего смотреть в глаза больному, который надеется и просит. Легко ли взять у такого деньги?
Спасибо залу. Он кормил, кормил слабо, но все таки… У Игоря тренировки заканчивались немного раньше. Он приходил ко мне, кланялся залу, тихонько садился рядом с одним и тем же вопросом:
Ну, как. Серый, тяжело? — Я устало усмехался в ответ.
Без помощи телевидения, газет и каких-либо объявлений больные начали приезжать отовсюду, со всей огромной страны. Я понял, как мало могу. Лечил по принципу ощущений и тех продуктов, которыми люди могли питаться. Но этого было очень мало Большего я не мог, потому что не знал. Начало свободы давало возможность съездить к Учителю. Ехать было необходимо, но больные, появившиеся ученики держали не менее крепко, чем когда то держала тюрьма. Ученики у Ученика! Как это было похоже, слепой ведет слепых! Но им было нужно все это. И я отдавал, как мог. А они брали, как могли.
Приезжающие ко мне верили, что я чудесный лекарь, ждали чуда. Первое разочарование наступало тогда, когда они меня лицезрели — молодого и полного сил, а не трясущегося старика. Потом второе разочарование приходило, когда больные выслушивали, что нужно им делать. Нужно было менять свой
