светские визиты после того скандала в Нью-Йорке! В жизни не слышал о подобной наглости! Дживс, вы слышали когда-нибудь о подобной наглости?
— Не скрою, сэр, в сложившихся обстоятельствах его появление меня весьма удивило.
— Еще бы не удивиться. Это просто черт знает что! Немыслимо! Невероятно! Надо же быть таким толстокожим, настоящий бегемот.
Сейчас я посвящу вас во все перипетии разыгравшихся недавно событий, и, я уверен, вы согласитесь, что мой гнев вполне оправдан. Итак, следуйте за мною.
Месяца три назад, заметив, что моя тетка Агата слишком уж разгорячилась, я счел за благо махнуть ненадолго в Нью-Йорк и переждать там, пока она успокоится. И буквально через несколько дней на вечеринке в «Шерри-Незерленд» я познакомился с Полиной Стоукер.
Я влюбился в нее с первого взгляда. Ее красота свела меня с ума, я был как пьяный.
Помню, вернувшись домой, я спросил у Дживса:
— Дживс, кто был тот парень, который глядел на что-то такое и сравнивал себя с другим парнем, который тоже на что-то глядел? Я учил это стихотворение в школе, но сейчас забыл.
— Думаю, сэр, индивидуум, которого вы имеете в виду, это поэт Китс, он, прочтя Гомера в переводе Чапмена, сравнил свои чувства с радостным волнением отважного Кортеса, который орлиным взором глядел на безбрежные просторы Тихого океана.
— Тихого — вы уверены?
— Да, сэр. А его матросы молча стояли на высоком берегу Дарьена, и в мыслях у них брезжила смутная догадка.
— Ну да, конечно. Теперь вспомнил. Так вот, именно такое волнение я испытал сегодня, когда меня представили мисс Полине Стоукер. Дживс, отгладьте брюки с особой тщательностью. Я нынче с ней ужинаю.
В Нью— Йорке, я всегда замечал, сердечные дела развиваются со скоростью урагана. Наверное, есть что-то такое в тамошнем воздухе. Через две недели я сделал Полине предложение, и она сказала «да». Казалось бы, все прекрасно, я на седьмом небе. Как вы думаете, сколько продолжалось мое счастье? Ровно два дня. Злодейская рука сунула под трансмиссию гаечный ключ, и двигатель заглох.
Злодей, который подкрался со своим гаечным ключом, был не кто иной, как сэр Родерик Глоссоп.
Вы, вероятно, помните, что в моих воспоминаниях довольно часто мелькает имя этого гнусного шарлатана. Башка у него лысая как коленка, густые развесистые брови, выдает себя за маститого специалиста по нервным расстройствам, а на самом деле просто заштатный докторишко из желтого дома, хоть и дорогой; эта болотная чума уже много лет встает у меня на пути, и ни одна наша встреча добром не кончилась.
Вот и сейчас тоже: когда в газетах появились сообщения о моей помолвке, он как раз оказался в Нью- Йорке.
Спрашиваете, зачем он туда приехал? А он регулярно навещал троюродного братца Дж. Уошберна Стоукера, который был его пациентом. Братец Джордж всю свою жизнь только и делал, что отнимал кусок хлеба у вдов и сирот и под старость слегка притомился. Говорить стал темно и бессвязно, ходил же предпочтительно на руках. Сэр Родерик пользовал его уже несколько лет, для чего время от времени срывался в Нью-Йорк и производил инспекцию. На сей раз он прибыл как раз вовремя, чтобы за утренним кофе и яйцом всмятку прочесть о том, что Бертрам Вустер и Полина Стоукер планируют прошествовать к алтарю под «Свадебный марш» Мендельсона. И, как я понимаю, прямо с набитым ртом кинулся к телефону названивать невестиному родителю.
Какие именно слова он говорил Дж. Уошберну, я, конечно, не знаю, но, думаю, сообщил о том, что я некогда был помолвлен с его дочерью Гонорией, а он эту помолвку разорвал, убедившись, что я безнадежный идиот; пересказал, без сомнения, эпизод с кошками и рыбиной в моей спальне, а также эпизод с украденной шляпой, не забыл о моем пристрастии лазать по водосточным трубам, ну, и, надо полагать, дело довершила проткнутая шилом грелка — эта злосчастная история произошла много лет назад, когда он гостил в поместье леди Уикем, а ее дочь Бобби подбила меня на эту авантюру.
Сэр Родерик — близкий друг Дж. Уошберна, к тому же Дж. Уошберн верит ему как господу богу, и потому этот шарлатан без труда убедил папашу, что я не тот идеальный зять, о котором он мечтал. Словом, мое счастье не продлилось и двух дней, меня известили, чтобы я не трудился заказывать полосатые брюки и покупать гардению, потому что моя кандидатура отвергнута.
И вот теперь у этого негодяя хватило наглости явиться с визитом в дом Вустера. Как это понимать, я вас спрашиваю?
Ладно же, он у меня узнает, что такое ледяной прием. Сижу себе, играю на банджо, и вскоре он является. Тем, кто хорошо знает Бертрама Вустера, известно, что он способен вдруг пламенно увлечься чем-то, и уж если увлекся — все, остальной мир для него не существует, он настойчиво добивается своей цели, безжалостный, как автомат. Так случилось и с банджо. После того ужина в «Альгамбре», когда несравненный Бен Блум и его «Шестнадцать балтиморских виртуозов» открыли передо мной прекрасный новый мир и я решил научиться играть на банджо, я прилежно занимаюсь по два часа в день. И сейчас я тоже извлекал из струн вдохновенные звуки, но дверь отворилась, и Дживс впустил в гостиную этого мерзкого шарлатана-психоаналитика, о котором я вам только что рассказывал.
С тех пор как Дживс уведомил меня о желании этого субъекта побеседовать со мной, я успел все обдумать и решил, что он раскаялся в своих поступках и считает долгом принести мне извинения. Поэтому когда Бертрам Вустер поднялся, чтобы приветствовать гостя, он был уже в своей смягчившейся ипостаси.
— А, сэр Родерик, — сказал я. — Доброе утро.
Более любезный тон трудно себе и вообразить. Поэтому представьте мое изумление, когда в ответ он лишь хрюкнул, притом хрюкнул довольно злобно, тут никто бы не усомнился. Я понял, что поставил неправильный диагноз. Можно сказать, пальцем в небо попал. Это он-то раскаивается, это он желает принести мне извинения? Ха! Интриган глядел на меня с такой гадливостью, будто я — какой-то там возбудитель инфекционного слабоумия.
Ладно, если он пришел ко мне с таким настроением, именно так, черт побери, мы его и встретим. Моя доброжелательность испарилась. Я принял строгое выражение и высокомерно выгнул бровь. И только что хотел окатить его ледяным «Чему обязан честью…» и так далее, но он опередил меня.
— Вам место в психиатрической клинике!
— Прошу прощения?
— Вы представляете собой угрозу для общества. Посредством какого-то кошмарного музыкального инструмента вы, как выяснилось, превратили жизнь всех ваших соседей в форменный ад. А-а, вижу, вы и сейчас держите его в руках. Как вы смеете производить подобные звуки в столь респектабельном доме? Настоящий кошачий концерт!
Я — ледяное спокойствие и гордое чувство собственного достоинства.
— Вы, кажется, сказали «кошачий концерт»?
— Сказал.
— Вот как? Так вот, позвольте… должен довести до вашего сознания, что человек, у которого нет музыки в душе… — Я подошел к двери и крикнул в коридор: — Дживс, что Шекспир сказал о человеке, у которого нет музыки в душе?
— «Тот, у кого нет музыки в душе, кого не тронут сладкие созвучья, способен на грабеж, измену, хитрость» [3], сэр.
— Благодарю вас, Дживс. Способен на грабеж, измену, хитрость, — повторил я, возвращаясь.
Он сделал несколько шажков, как бы пританцовывая.
— Известно ли вам, что дама, живущая в квартире под вами, миссис Тинклер-Мульке, — одна из моих пациенток? У миссис Тинклер-Мульке чрезвычайно расстроены нервы. Мне пришлось прописать ей успокаивающее.
Я поднял руку.
— Прошу избавить меня от хроники жизни дурдома, — небрежно бросил я. — И позвольте поинтересоваться со своей стороны, известно ли вам, что миссис Тинклер-Мульке держит шпица?
— Вы бредите.
