учились в ортодоксальной религиозной школе. Студенты семинарии имени Шехтера соблюдают традиционные обряды, читают традиционные молитвы и получают очень серьезную традиционную подготовку в области еврейского Закона. Им также читается обширный курс истории религиозной критики — в этом Шехтер был особенно сведущий специалист.
В начале 20-го века, когда американское еврейство радикально изменилось, идеи Шехтера привлекли к себе многих адептов. Евреи, бежавшие от погромов и революций, бушевавших в Восточной Европе, — таких людей было, наверно, миллиона два, — только что прибыли из обособленных гетто. При всем своем опьянении жизнью в Новом Свете, многие из них вовсе не склонны были отказываться от атрибутов старой веры. Наоборот, они цеплялись за нее: она была каким-то знакомым островком в море неведомых диковинок.
И по мере того как эти люди привыкали к Америке и завоевывали себе в ней место под солнцем, укреплялась связь между старым и новым образом жизни. Эмигранты хотели держаться за свою старую веру, но они хотели также — не мытьем, так катаньем —освободиться от кандалов повседневной напряженности. Реформистский иудаизм был для них слишком чужд и слишком странен. Они не могли бы спокойно молиться на английском языке и с непокрытой головой. Раввин, который ел свинину и после шаббатной службы выкуривал сигару, был для них курьезной и даже шокирующей фигурой, как бы он ни был учен и красноречив. Им хотелось чего-то другого.
Ученики Соломона Шехтера в своих новых консервативных храмах предложили прихожанам много из того, чем пленяли их реформисты. У консерваторов мужчины и женщины сидели вперемежку, там играл орган, сокращенная литургия оживлялась английскими вставками, хотя сохранялись и некоторые знакомые старые молитвы на иврите. Молодые раввины — чисто выбритые и говорящие на хорошем английском языке — явно были людьми нового западного мира. Эмигранты, которых обстоятельства нередко заставляли нарушать законы субботы и есть запрещенную пищу, стыдились взирать на святой ковчег и встречать суровый взгляд раввина в традиционной ортодоксальной синагоге. В консервативном же храме они чувствовали себя куда свободнее. Там они скорее гордились тем, что они все-таки блюдут свой иудаизм, чем чувствовали себя виноватыми в том, что они нарушают установления Закона. И если в эти годы реформисты завоевали себе довольно мало новых сторонников, то массовое приобщение евреев к рядам последователей Соломона Шехтера за одно лишь десятилетие превратило консервативный иудаизм в движение, равное реформизму по числу своих приверженцев.
Если первое поколение нашло консервативный иудаизм достаточно привлекательным, то их дети тем более прилепились к нему душой. Еврейское образование они получили весьма скудное и отрывочное, и их привязанность к старой вере произрастала прежде всего из эмоций да из любви к родителям. Некоторые из этих молодых людей вполне созрели и для того, чтобы вступить в ряды реформистов, но пока были живы их родители, об этом не могло быть и речи, а консервативный иудаизм казался хорошим компромиссом. Когда же эти молодые люди после смерти своих родителей приходили в конце концов к реформистам (как многие делали и делают до сих пор), они неожиданно обнаруживали, что привыкли видеть в б-гослужении больше обрядности и чаще слышать иврит, чем то было принято в реформистском храме. Лидеры реформистов, исповедовавшие доктрину немецкого просветительства, не признавали власти Моисеева закона. Но и в реформистском движении существовала некоторое время тенденция к расширению обрядной символики и к более широкому использованию иврита — из чисто культурно-образовательных соображений.
Стирание граней
Так уж случилось, что грани между этими двумя направлениями — реформизмом и консерваторством — оказываются иногда довольно стертыми. В храмах, которые можно было бы условно назвать либерально-консервативными, б-гослужение может отличаться от чисто реформистского разве что тем, что мужчины надевают головные уборы и талесы и что в синагогальной службе несколько чаще звучит иврит. Доктор Маршалл Скляр в своей книге «Консервативный иудаизм» — яркой работе, написанной с явной симпатией к консервативному движению — свидетельствует, что соблюдение шабата, законов о потреблении пищи и других установлении становится у консерваторов все менее и менее строгим. Это приводит к тому, что консервативные евреи постепенно становятся все менее и менее отличимы от реформистских.
В защиту новшеств, заимствованных консерваторами у реформистского движения или введенных ими самими — таких, например, как разрешение ехать в шабат в храм на машине, — нередко говорится, что все это суть мелкие и несущественные изменения, призванные спасти веру. Консервативный раввин в субботу не курит. Он выполняет законы, касающиеся пищи, и следит за соблюдением их во время трапез, организуемых у него в храме. В своей личной жизни он блюдет традиционные обычаи и привычки. Таким образом, он уязвим для обвинений реформистов, утверждающих, что у консерваторов — двойные стандарты: одни — для раввинов, которые практически следуют нормам ортодоксального иудаизма, а другие — для мирян, ведущих себя практически как реформисты. Однако это не так:
теоретически в консервативном иудаизме установлены одни и те же правила поведения как для раввина, так и для мирянина. Трудность тут только в том, что поведение людей невозможно регламентировать. То, что мужчины молятся вместе с женщинами, что в храме играет орган, что можно ездить на машине и что служба значительно сокращена, — все это создает у мирянина ощущение, что он вообще освобожден от обязанности соблюдать законы ритуала. Поскольку в разных консервативных приходах приняты очень разные нормы, а единого общего закона у консерваторов нет, то бороться с таким ощущением чрезвычайно трудно.
Ортодоксия и неортодоксальные течения
Между неортодоксальными течениями, с одной стороны, и ортодоксальными, с другой, сейчас существует нечто вроде дипломатического мира. Анафемы, столь принятые в прошлом веке, давно отшумели. Однако, само собой, под прикрытием учтивого расшаркивания идет борьба за умы людей или, по крайней мере, за посещаемость синагог.
Едва ли в ближайшем будущем положение существенно изменится. Реформисты не могут признать над собою власть Моисеева закона — иначе они перестанут существовать как реформисты. Консерваторы не могут отказаться от своих новшеств — иначе они сольются с ортодоксами. У обоих этих движений есть общенациональные учреждения: синагоги, иешивы, воскресные школы, вечерние школы, и каждое движение может похвалиться большим количеством приверженцев. Когда и где бывало, чтобы какое-либо движение или направление пожелало самоликвидироваться?
Разве ортодоксы могут поставить под сомнение свою вассальную верность Закону и признать консервативные или реформистские импровизации? В 19-ом веке, казалось, был момент, когда это вот-вот должно было случиться. Но ортодоксальный иудаизм выжил и оправился от ударов, нанесенных ему раскольниками. Отдельные люди, конечно, все время продолжали отпадать от ортодоксии. Отпадение это шло каскадом: от ортодоксов — к консерваторам, а от консерваторов — к реформистам. Но от этого ни консервативное, ни реформистское движение не разбухли, как, на первый взгляд, они должны были разбухнуть, ибо бунт против ортодоксии нередко переходил в безразличие, а безразличие — в ассимиляцию и потерю еврейской сущности. И, как ни странно, река ортодоксального иудаизма тоже не обмелела. Новую силу ему придали беженцы из гитлеровской Германии — и с тех пор оно ширится ничуть не хуже других течений. Сколько можно сейчас судить, все три основных направления иудаизма — во всяком случае в Соединенных Штатах — будут сохраняться еще долгое время.
Отколовшиеся движения едва ли могут хотеть исчезновения ортодоксального иудаизма. Их существование более или менее зависит от основной массы последователей Моисеева Закона, которые переписывают священные свитки, изучают классиков иудаизма, соблюдают догматы веры в доведенных до крайностей формах и создают источник сил и обновления для менее требовательных течений. Великая
