белокурых кос, полуопущенным ресницам, полузакрытым серым глазам:
— А я люблю вас. Я люблю вас.
— Молчите, молчите. Ради бога, молчите.
— Я буду говорить, буду. Я люблю, люблю.
Мальчонка поводил окончательно перепуганной рожицей, фрау Берта торопливо освобождала рукав.
Тарантелла продолжалась, но громко сказала княгиня:
— Я обожаю тарантеллу. Но в исполнении сильных и статных мужчин.
И советник Оскар Таубе немедленно согласился с ней и, предлагая руку, выпятил цыплячью грудь, и американец мистер Ортон промолвил, что участие детей в таких, в сущности, языческих танцах противоречит христианской морали, и добавила мистрис Ортон, что это даже просто неприлично, не говоря уже об этике христианства. И, уединившись с доктором Пресслером, изливал наболевшую душу Аугуст Рисслер, на кого возбуждающе действовали танцы, — ах, это не важно, что девочки танцуют, ноги-то мелькают, и если вдуматься хорошенько, то тоненькие ножки девочек ещё больше влияют на…
И сквозь плоские зубы сердито выбрасывали Аугуст Рисслер, doctor phil. и владелец трёх берлинских колбасных:
— Свиньи! Сущие свиньи эти итальянцы. Уверяю вас. Подумайте, такая красота вокруг, только наслаждаться бы, а в самом большом аптекарском магазине вы не можете добиться, чтоб вам дали прочный товар, настоящий, а не чёрт знает какую дрянь.
Танцы были прерваны на середине, со вздохом поднялась маленькая Герта Рисслер: пугливая радость-надежда на лишний час оттянуть уход в комнату отлетела, такая маленькая радость — и та померкла.
За дверьми уже сорвавшийся с цепи сирокко наверстывал время: метался между оливами, прыгал по апельсиновым деревьям и колючими лапами сбивал золотые шары.
— Раdrе! — тихо и ласково, как человек, наконец-то освободившийся от тяжёлого груза, но в то же время счастья не обретший, сказал Лауридс Рист Пипо Розетти, в обездоленном салоне приготовляя себе сногсшибательную смесь из вермута, виски и коньяку.— Раdrе, крах! Мы прогорели. Нужны другие исключительные меры.
— Е-е, mа! — безнадёжно протянул Пипо, — Широкко! — и покорно, заранее принимая все удары, поднял глаза к небу — к потолку, по которому прыгали и резвились упитанные, коротконогие, толстопузые, как рахитики, розовые амуры.
Глава третья.
S. O. S! (Save our Souls)
Hotel Terminus.
Ричарду Рандольфу.
Pension «Concordia», 28 марта, 192….. г.
Ричард, гениальный человек и гений дружбы, спасай! Спасай твоего бедного Лауридса; твой Лауридс погибает, твой Лауридс погибнет, если ты не выручишь его, твой Лауридс утонет, если ты не поспешишь ему на помощь, если ты ему, утопающему, не кинешь спасательный пояс дружбы, изобретательности и любви. Вода заливает мне уши, я глохну, я уже оглох, ещё немного — и моя борода уляжется меж подводными камнями. Я делаю последние усилия, чтобы удержаться на поверхности, но уже вижу, как крабы впиваются в моё тело, как липкие водоросли сводят мои пальцы, и слышу как в далёком Копенгагене моя бедная старушка оплакивает свою несчастную крошку.
Ты хочешь, чтоб на дне Средиземного моря Дания окончательно и бесповоротно похоронила свою великую надежду в области изобразительного искусства? Ты хочешь, чтоб в этом году в Парижском Салоне отсутствовал портрет некоего негодяя, которого зовут Ричардом и который перестанет быть негодяем и воистину будет Ричардом не только Львиное, но и Золотое Сердце, если поспешит на выручку друга?
Ты хочешь, чтоб газетные мальчишки всего мира в один прекрасный день прокричали на всех перекрестках всех столиц о том, как неподалёку от Неаполя небезызвестный датский художник Лауридс Рист палитрой размозжил голову марбургскому советнику Оскару Таубе и ненавистное чиновничье тело разрезал на мелкие кусочки?
Ты начинаешь понимать, в чём дело? Ты уже чувствуешь, что немецкий советник не даром появился на сцене и что вышеуказанные крабы и водоросли есть не что иное, как фигуральное выражение господина советника Оскара Таубе aus Marburg?
Ричард, коротко и ясно: её зовут фрау Берта Таубе.
Ты уже торжествуешь: ага, мол, согнулся Лауридс Рист перед маленькой белобрысенькой немочкой.
Нет, фрау Берта Таубе мне по плечу, мне не придется сгибаться, моя любовь выше уровня моего сердца. Любовь, для которой надо согнуться вдвое, чтоб поднять её к себе, мне не по вкусу.
Её зовут фрау Берта, но она прекрасна и величественна, как Юнона, её венчает корона тёмно- белокурых кос, а каждая коса, если даже обернуть её вокруг такой бычьей шеи, как моя, может затянуть смертельную петлю, и лоб её поцеловал Пракситель. Она живёт в Марбурге (слышишь, в Мар-бур-ге, ты только подумай!), но настоящая её родина Олимп. Но она робка, как школьница, — на пути с Олимпа в Марбург её душу изуродовали немецкие пасторы, и суп с клёцками потушил языческую радость бытия. Но в этом изумительном теле такое послушание, такая покорность долгу.
Знаю, знаю, — я это ощущаю всеми перегородками своего сердца, — под пеплом таятся угли, и они должны вспыхнуть: не может такая грудь покрывать собой уже навеки утихомиренное псалмами сердце, под такой кожей не может долго кровь переливаться габерзупом. Но нужно время, чтоб угли раздуть, — о, для этого я пожертвую всеми своими лёгкими, а они не уступают кузнечным мехам. Но нужно время, чтоб кровяные шарики ожили, завертелись и закружились, — о, эти непостижимые шарики, которыми господь бог забавляется, когда ему становится скучно после молитв и поста.
Ричард, ясно и коротко: я люблю её. И смею думать, что и она ко мне… молчу, молчу, — Аллах, вырви мой грешный, мой сумасшедший, мой самоуверенный язык!
Но Ричард, ещё одно коротко и ясно: есть муж — господин советник, существует румынская княгиня с невыговариваемой фамилией, и дует сирокко. Все эти три несуразности вместе с тем логично образуют один круг, в котором я задыхаюсь, один водоворот, в котором я тону.
Румынская княгиня, спасаясь от сирокко, готовится к отъезду; румынская княгиня — это законодатель всей «Конкордии», каждое её суждение — это для остальных непогрешимое суждение высшего света, без малейшей критики, на честное слово; каждый её поступок — это образец для подражания. Марбургский краб первым распластался на ступеньках княжеского трона, он всеми своими клешнями держится за неё. Если сегодня уедет княгиня — следующий же день марбургские водоросли потянут за собой мою небожительницу, и итальянское небо превратится для меня в лондонское фабричное клеймо.
С сирокко я бороться больше не могу, — даже я: он уже положил меня на обе лопатки, все мои меры противодействовать ему и удержать княгиню постыдно провалились.
Княгиню надо задержать, княгиню необходимо приковать к «Конкордии», — ненадолго, Ричард, ненадолго, пока я буду ратоборствовать с немецкими пасторами. Ненадолго, я это чувствую каждой кровинкой своей.
Ричард, спасай. Только ты, гений изобретательности, можешь помочь, только ты сможешь удержать княгиню. Ты знаешь все языки, ты знаешь песни и танцы всех стран, ты умеешь показывать фокусы, насколько мне помнится, ты даже по канату умеешь ходить, ты изящен, ты тонок и строен, румынка кругла, нуль нуждается в единице, будь ею, дай мне 10 дней, иначе я свою жизнь сведу к нулю; хотя бы только десять дней — и я буду самым счастливым датчанином в мире.
Ричард, нашей старой дружбой, всеми очаровательными часами наших прошлых бесед и встреч и будущих я самым серьёзным образом заклинаю тебя: приезжай, приезжай немедленно. Ты уже достаточно побыл в Риме и неужели какая-то мёртвая глыба тебе дороже пока ещё живого, но умирающего твоего
