— Сам не знаю, что Этерка туда положила. Вино — точно.
Этери, дочь дяди Тенгиза, положила в корзину две бутылки хванчкары, сулгуни, чурчхелы, свежие помидоры, кинзу, цицманду, тархун, баночку дванджоли, ткемали и жареного поросенка.
Когда Вера выложила все эти грузинские яства на стол, дядя Тенгиз сказал:
— Не хватает только Пиросмани. Таджеки, кацо.
Вера села. Он разлил вино, встал и поднял бокал, вздернув высоко локоть. Вера инстинктивно привстала.
— Пока сиди. В этом доме прошли лучшие мои годы. Я никогда не забуду ласки, тепла и гостеприимства, которыми одарили меня две замечательные женщины. Твоя мама. И твоя бабушка. Слушай. Кто я им был? Невоспитанный, совершенно некультурный кинто. Бабушка! Французский язык. Фортепиано. Мама — красавица. Интеллигентная девушка. Балерина. Денег в доме никогда не было. И я. Здрасти, я ваша тетя. Слушай. Как родного. Как сына. Одели. Привели в божеский вид. Уговорили поступить в Академию. Поверили в мое художество. Никто не верил. Как я любил твою маму! Как хотел, чтобы она стала моей женой. Ты на нее похожа. Теперь можешь встать. Не чокаясь. Ицоцхле.
От выпитого вина Вера раскраснелась. Ей стало хорошо и спокойно. Они разговаривали, смотрели старые фотографии, на которых мама, Буся и дядя Тенгиз были молодые и счастливые. Вспоминали забавные эпизоды из их жизни. Вера не заметила, как наступил вечер. Выходить из дома не хотелось, и в ресторан они не пошли. «А что, если рассказать дяде Тенгизу про Никишку? Что он скажет? На правильном ли я пути? Рухадзе знает театр, художник он первоклассный». Вера видела его спектакли. Убедительные, лаконичные. Очень современные.
И она рассказала.
Погасила свет. Зажгла все свечи. Поставила пластинку Прокофьева — сюиту «Иван Грозный». И… начала. Рассказывая, она танцевала: за Никишку, за его любимую, за птицу, за Ивана Грозного, за опричников, которых царь, как охотничьих псов, держал на поводке. Перевернула пластинку на другую сторону, и еще, еще, еще: за бояр, скоморохов, за иноземцев, за монахов.
Музыка кончилась. Вера в изнеможении опустилась на пол. Рухадзе молчал. Шипела и стекала на крышку рояля догоревшая свеча. Дядя Тенгиз встал с тахты и помог Вере подняться.
— Ты талантлива, как черт. Ты придумала замечательную историю. Музыка!!! Изумительная!
— Подходит? — обрадовалась Вера. — А можно?
— Конечно. Стопроцентно. Кто тебе напишет лучше? Прокофьев. Только Прокофьев. Если тебе мало, найди еще. Наверняка у него есть. Когда и где собираешься ставить?
Вера смутилась.
— Я не собираюсь, дядя Тенгиз, — улыбнулась она.
— Как не собираешься? Я ничего не понимаю. — И он что-то сказал по-грузински.
— Сейчас я вам все объясню.
Рухадзе ходил по комнате. Под ним скрипел паркет.
— Иди спать. Гижи — что в переводе на русский язык означает «сумасшедшая».
Когда Вера проснулась, дяди Тенгиза уже не было дома. Она вошла в кухню и, как вкопанная, остановилась. Все стены кухни и скосы потолка были в рисунках. Нарисованные толстым черным фломастером на белом фоне, они кричали. Рисунки были выполнены в манере иконописных фресок. Фигуры людей слегка вытянуты, миндалевидные глаза широко раскрыты. Все, о чем услышал Тенгиз Рухадзе вчера от Веры, он запечатлел на стенах ее кухни.
Дверь в ванную была открыта. Вера машинально ее прикрыла. Луч солнца из маленького окна напротив осветил фигуру Никишки, парящую в стае сказочно красивых птиц. Не в силах стоять, Вера села на табуретку, поджав под себя ноги. Она слизывала с губ соленые слезинки и, обхватив голову руками, раскачивалась из стороны в сторону, как еврей во время молитвы.
Идея Веры Скобелевой начала осуществляться.
После урока Вера решила зайти в букинистический магазин на Литейном. Теперь ее интересовало все, что связано с эпохой Ивана Грозного. Ее пропустили к стеллажам с книгами. «Опричный террор» Скрынникова — так называлась книга, купленная Верой.
Дома, в почтовом ящике, лежали газеты и письмо. Марка на конверте была иностранная, адрес написан латинским шрифтом. Вера поднялась к окну и распечатала конверт. На фотографии — Игорь на фоне Эйфелевой башни. «Любимому другу. Твой почти Робинс» — подписал он фото печатными буквами. Письма не было, Вера перевернула фотографию.
«Очень тебя прошу. Зайди в училище и посмотри выпускные классы. Мне нужна хорошая девочка и несколько парней. Целую. Игорь. Париж. Весна».
Вера шла мимо памятника Екатерине, мимо Александрийского-Пушкинского театра и с каждым метром, приближавшим ее к улице Зодчего Росси, волновалась все больше и больше. Улица помнила, как молодая женщина приводила маленькую девочку с косичками, на тонких ножках, к подъезду прославленного хореографического училища. Не забыла она и стройную, с худым строгим лицом девушку. Помнила ее улица Зодчего Росси счастливую и полную наивных надежд. Красивую и нарядную после выпускного спектакля.
«Здравствуй, улица Зодчего Росси. Здравствуй».
Женщина-дежурная, сидевшая за слабо освещенным столом, Веру не знала.
— Вы к кому? — поинтересовалась она.
Вера показала ей свой театральный пропуск.
— Привет, Скобелева, — раздалось за ее спиной. — Чаще надо бывать, моя дорогая.
Зоя Сидоровна Петрова — характерная танцовщица — обладала диким темпераментом. За глаза артисты звали ее «чумой».
— Ты чего не в Парижске? Не взял, мерзавец. А тебе надо было его припугнуть. Войти в кабинет, шваркнуть по столу. Он ведь трус. Я-то его знаю как облупленного.
Лифт не работал, и они пошли пешком.
— А Мишка-то мой. Опять женился. Хорошая девочка, с баллончиком[3] .
«В семейной жизни это, конечно, необходимо», — подумала Вера.
— А ты чего приперлась? — поинтересовалась Петрова.
Узнав причину Вериного прихода, она сказала:
— Ни хрена нет интересного. Сопли тети Моти. Сама увидишь. Ты куришь? Опять забыла папиросы в машине.
Женский выпускной класс занимался в репетиционном зале. Раньше, когда администрация балета Кировского театра находилась в помещении хореографического училища, «репетиционный» принадлежал театру. Уроки солисток и все репетиции проводились в нем. Внутри, на уровне этажа, зал был опоясан балконом, и ученикам иногда разрешалось присутствовать на репетициях. Но чаще не разрешалось. Тогда дверь слегка приоткрывалась, и любопытные девчонки и мальчишки, образуя кучу-малу, краешком глаза все-таки умудрялись увидеть своих кумиров. Теперь, когда театру пристроили флигель, балет перебрался в его помещение. И «репетиционный» передали на вечное пользование училищу. «А жаль, — подумала Вера. — Было у кого поучиться».
Выпускной класс вела прославленная в прошлом балерина Надежда Михайловна Мордвинская, подруга Вериной мамы. Мама ее очень любила.
Они встретились в «предбаннике» репетиционного, обнялись и крепко расцеловались.
— Ты почему не в Париже? Да-да, прости. Я звонила тебе несколько раз, — спохватилась Надежда Михайловна. — Не вылезаю из училища. Сама понимаешь, — и она показала на дверь зала. — Очень трудные девочки. Ну, пойдем.
Зал — большой и светлый, с небольшим покатом в сторону зеркала.
Девочки сделали «книксен». Вера поцеловала Юлию Осиповну, концертмейстера, маленькую толстую старушку, которая работала еще с Вагановой, и урок начался.
— Нина, держи локоть. Ира, подбери зад. Не раскисай, не раскисай. Галя, тяни подъем, — звучали такие знакомые с детства слова.
