Тем временем я уже ответила матери:
— Большое спасибо. Я подожду ее внизу.
— Добро пожаловать к нам.
— Я подожду ее у двери.
Ей очень хотелось знать, кто я, но я не знала, как ей это преподнести.
— А кто, если не возражаете… кто, скажу я ей, ее спрашивал?
— Мисс Рид. Джин Рид.
Я обратила внимание, как изменилось у нее лицо. С него сошла лучезарная улыбка радушной хозяйки, оно вмиг посерьезнело. Никакой недоброжелательности, лишь выражение скорбного протеста.
Не поднимет ли она эту тему? Пока я гадала, женщина заговорила. Лицемерной, во всяком случае, она не была.
— Мисс Рид, что вас заставило уволить мою девочку подобным образом? — спросила мать с грустным упреком. — Судя по тому, как она рассказывает, Эйлин делала все, чтобы угодить вам.
Мне показалось, что мать не знает причины, ей преподнесли только следствие.
Я промолчала.
— О-о, работу-то она себе нашла, — продолжала женщина. — Но дочь так тяжело восприняла увольнение.
— Весьма сожалею, — тихо сказала я. — Подожду внизу.
Я отвернулась.
Свет из квартиры, в дверях которой стояла женщина, создавал бледный веер на стене рядом со мной, когда я спускалась. Он все сужался и сужался, словно его медленно закрывал державший в руках, пока не сомкнулись вместе две крайние дощечки и никакого веера уже не стало видно.
Касаясь рукой старых перил, которых до меня, должно быть, касалось столько других рук, я медленно спустилась вниз и подошла к машине. Просто стала рядом с ней, даже дверцу не открыла. Вместо того чтобы смотреть в оба конца улицы, я стояла, повернувшись лицом к машине, вглядываясь внутрь салона. Мне пришло в голову, что, возможно, сверху, из освещенного окна, на меня глядят две пары детских глазенок. Не исключено, и сама женщина бросит быстрый взгляд, чтобы убедиться, жду ли я, а уж потом отгонит свою малышню от окна и велит им не подсматривать, это нехорошо.
Но так и не обернулась и не посмотрела, права я или ошибаюсь. Пусть на меня глядит хоть весь мир, мне все равно.
Заметив приближающуюся фигуру, сразу поняла, что идет она, хотя прежде никогда не видела, как Эйлин ходит по улице, чтобы издалека узнавать ее по походке; к тому же стало слишком темно, черты лица не разобрать. Но это была женщина, худенькая женщина, причем одна, и она спешила домой; шла быстро, однако чувствовалось, что устала после долгой работы: горбиться не горбилась, но плечи как-то опустились, голова поникла; к тому же и интуиция подсказывала — наверняка она.
Я резко отвернулась от машины, чуть ли не на одной ноге, стала там, где стояла прежде, только лицом к приближающейся фигуре, и застыла в напряженном ожидании. Мне показалось, что сердце у меня в груди учащенно забилось, но разбираться, так ли на самом деле, было не время.
Она подошла ближе, и на нее наконец упал свет. Размытая неопределенной ночной синевой фигура обрела более четкие формы; на девушке оказалось знакомое мне пальто из шотландки, которое я уже однажды видела. Затем в фокусе появилась и вязаная растягивающаяся шапочка — в таких шапочках мальчишки катались на коньках; только стиль в данном случае был совершенно ни при чем: шапочка закрывала всю голову, плотно ее обтягивала, а на самом верху покачивался небольшой круглый помпончик из шерсти — единственное нарушение в ее функциональном назначении.
И — в самую последнюю очередь — ее лицо: бледное, анемичное и изнуренное, каким я его помнила. Лицо, по которому невозможно определить возраст человека, ибо даже сейчас, в молодости, оно казалось осунувшимся и изможденным. В данный же конкретный момент, ко всему прочему в придачу, оно выглядело усталым и перекошенным — такой, когда она работала у меня в доме, я ее ни разу не видела. Уголки губ обвисли, сами губы совершенно бесцветные: Эйлин до того устала и ей так хотелось попасть домой, что она даже не подкрасилась.
Подойдя к подъезду, она сначала увидела машину, и, как ни странно, на мгновение ее взгляд скользнул по мне, но меня не узнала. Причем никакая это была не уловка: ее никто не интересовал, слишком уж она вымоталась, чтобы еще обращать внимание на людей на улицах. Поскорее скользнуть в подъезд и подняться по лестнице, туда, домой — все, о чем она мечтала.
Я не уверена, что мой голос сослужит мне добрую службу, к горлу подступил комок.
— Эйлин, — тихо и сдавленно позвала я.
Казалось, она не услышала и поднялась на несколько ступенек крыльца.
— Эйлин! Погодите!
Девушка остановилась, повернулась, посмотрела на меня и только тут узнала.
На лице у нее появилось сердитое выражение, и она уже хотела было снова повернуться и пойти дальше.
Мне казалось, я силой сорвала себя с места, к которому будто приросла, там, рядом с машиной. Оказавшись перед крыльцом, я ухватилась одной рукой за перила, а другую умоляюще протянула к Эйлин. Она возвышалась надо мной, поскольку стояла на ступеньках.
Затем опустила руку, даже не сообразив толком, зачем я ее поднимала. Возможно, в попытке задержать ее, а возможно, и в молчаливой мольбе.
— Разве вы меня не узнаете? Я — Джин Рид.
— Я вас узнала, мисс Рид. — В ее голосе чувствовался холодок обиды.
И больше ничего, несколько агонизирующих секунд. Я подняла на нее взор, она смотрела на меня сверху вниз. Словно мы взаимно друг друга загипнотизировали.
— Это… это случилось, — заикаясь сказала я. — Не знаю, известно ли вам… Вы знали? Но это случилось.
И услышала, как она с мягким шипением втянула в себя воздух.
— Я… я не… знала, — как сквозь вату доносились до меня ее слова. — Мне даже не пришлось взять в руки газету — до того устала. Газету домой прежде приносил отец, но поскольку он умер…
Что она говорит, я осознавала, но не видела, чтобы она говорила. С моим зрением что-то случилось. Ее образ растворился, разбился на мелкие кусочки, как изображение луны на воде, отодвинулся в уголки глаз и не попадал в фокус. Я почувствовала, что моя голова опустилась, будто чья-то рука изо всех сил нагнула ее вниз, а лоб оказался на железных перилах; она так и осталась лежать там, слегка раскачиваясь из стороны в сторону, от виска к виску, словно путем благодатного прикосновения к холодному гладкому железу желая избавиться от невыносимого внутричерепного давления.
Я почувствовала, как ее рука легонько коснулась моей головы, точно она хотела облегчить мою боль, но тут же снова отскочила, будто испугавшись собственной наглости.
Когда я посмотрела вверх, ее лицо снова соединилось, стало единым целым. Мне достало одного- единственного взгляда, чтобы убедиться, что в ее лице определенно нет ни мстительности, ни злорадства по поводу моей боли. Будь они в ней, все бы непременно проявилось, она бы их нипочем не утаила. Это представление о ней, полученное за одно мгновение, так и осталось во мне с тех пор.
В ней не было враждебности.
Ее лицо исказилось от сочувствия мне. В нем отражался страх, не меньший, чем тот, который охватил меня. На нем также проступила беспомощность, возможно, даже большая, чем испытываемая мной, и еще слабость, беспредельная слабость, приглушенная, пассивная, путающаяся. И вся она представляла собой воплощенную слабость, ее даже швыряло из стороны в сторону. Однако никакого недоброжелательства, чувства личной победы, выраженного в мрачном удовлетворении, я не прочла на ее измученном лице. И удостоверилась в этом больше, чем когда-либо прежде, за тот один-единственный взгляд, которым ее окинула.
— Эйлин, мне следовало бы прислушаться… — прошептала я.
— Я вас не виню. Вы сделали все, что должны… Невозможно изменить… — Ее руки, которые она держала у пояса, бессильно упали, слегка закачавшись. Я заметила, как задрожал бумажный мешочек, который она держала. — Он?.. Он был там?
