стало.
Свет на дворе становился все сильнее и сильнее. Голубое в нем стало все быстрее замещаться белым. Белое постепенно переходило в тепло-желтое, и день окончательно вступил в свои права. Случайных фигур, мелькавших за окнами, становилось все больше, и обрисовывались они четче, превращаясь из смазанных, анонимных силуэтов в трехмерных пешеходов с собственными тенями, которые скользили за ними по стеклу. Даже от обратной надписи на стекле теперь была на полу, далеко от оригинала, своя тень: «КАФЕ».
Где-то под окнами в автобусе переключили коробку передач, и этот звук проник внутрь ресторанчика. Мгновение спустя лязгнул его кассовый аппарат — туда опустили монету. Затем автобус с шумом скользнул мимо окон и исчез. Официант вышел и принялся подметать улицу, стало слышно, как свистит по тротуару его метла, тяжелая на вымахе, легкая на взмахе. Кто-то отвязал навес над стойкой или над лавочкой, и тот глухо опустился вниз.
Непризнанное чудо, на которое не обращают внимания, произошло в очередной раз: снова наступил день.
Не признанное никем, кроме одного человека из всех сотен и тысяч, пользующихся его благами.
Они оба сидели неподвижно. Мужчина, девушка. Казалось, оба уснули прямо за столом, а девушка, опершись на стол и опустив голову.
Впрочем, у него глаза были открыты. Ее глаза скрывала рука, прижатая ко лбу, будто защитное заграждение.
Оба сидели неподвижно. Единственное, что двигалось за тем столом, где так много успели сказать и так мало решить, это неодушевленная субстанция: дымок от сигареты, давно положенной на стол одним из них, скорее всего мужчиной, упорно продолжал прошивать воздух зигзагообразными белыми швами, которые уходили вверх в никуда.
Двигался только дымок и ничего больше.
Мужчина все смотрел на нее. Волосы у нее были такие свежие, что даже страх оказался не в состоянии приглушить или испортить исходившую от них нежность. На удивление прямой, белый и четкий пробор, с того места, где сидел мужчина, казалось, поднимался перпендикулярно вверх.
Он все смотрел на нее. Одна рука легла вдоль края стола, будто совершенно неосознанно тянется к нему с мольбой о помощи. Хотя он сознавал, жест совершенно случаен. Пальцы не достали до него совсем немного, словно дальше дотянуться она никак не могла, а помощь, на которую рассчитывала, должна проделать оставшийся путь по собственному волеизъявлению. Пальцы — такие гладкие, такие изящные; такие хрупкие и такие беспомощные в борьбе с угрозой. Ногти ухоженные, но без всякого лака, естественного цвета розового коралла, аккуратно подстриженные, они, видно, не ломались уже несколько лет, возможно, с тех пор, как она оставила детские забавы.
И на долю такого создания выпало бороться за жизнь! За две жизни.
Он все смотрел. Внизу, на полу, чуть в стороне от стола, он видел ее ноги. Такие маленькие ножки. На них, казалось, и опереться-то боязно. С каблучками, похожими на костыльные гвозди, которые загоняют в железнодорожные шпалы. Как же могли они понести ее вперед, против удара судьбы?
Сжатые пальцы руки над глазами несколько расслабились, потом напряглись снова. Она глубоко дышала.
От скорби и жалости к девушке глаза мужчины сузились. В них горел гнев. Но сосредоточить его на чем-то осязаемом он не мог, и это приводило в смущение, замешательство, рождало честное стремление во всем разобраться. От напряжения лоб его бороздили глубокие морщины. Не зная, как помочь, он приходил в ужас: так бывает, когда человек становится невольным свидетелем катастрофы, травмы.
Он потянулся и легонько дотронулся до руки, которая лежала совсем рядом:
— Уже утро. Они уже ушли. Посмотрите, их больше нет.
Она не шевельнулась. Он тронул ее за предплечье и с нежной настойчивостью задержал на мгновение свою руку.
— Поднимите голову. Взгляните вверх. Неужели вы мне не верите? Разве вы мне не доверяете?
Казалось, она не слышит. У него мелькнула абсурдная мысль, что она вообще теперь не сдвинется с места. Он убрал руку и стал ждать.
Спустя какое-то время ее голова медленно-медленно поднялась из-под забрала руки, и ее лицо обнаружило себя перед ним. Белый лоб — а в нем столько боли. За ним брови, ровные, ненахмуренные, образующие прямую линию. И уж только потом — глаза.
Она что-то говорила, без единого звука. Он впервые увидел ее глаза при дневном свете. Когда они открылись перед ним, он чуть ли не поморщился от боли. «Боже, — подумал он, — эти глаза! Неужто я не могу им помочь? Как вообще можно терпеть, читая то, что они пытаются сказать?»
Она повернула голову и с удивлением огляделась по сторонам. Пыталась сообразить, где таится опасность и откуда пришли одолевавшие ее страхи.
Он снова успокаивающе положил свою руку на ее:
— Это солнце. Только и всего. Видите его? Оно даже попадает на ковер. Вон желтая лужица, как будто там что-то пролили. Видите?
Она казалась ошарашенной:
— Это то самое место, куда мы так давно зашли?
— Несколько часов назад, — улыбнулся он.
Она провела рукой перед глазами:
— Я будто снова все пережила.
— Понимаю и весьма сожалею, но у нас единственно возможный путь.
— А есть ли хоть какой-то прок от того, что я вам все рассказала?
— Может, что-нибудь придумаю…
Она покачала головой:
— Ночь придет снова, а где будете вы?
Он опустил глаза и промолчал.
— Вы же не в силах помешать ей прийти. Уже сейчас она на пути сюда. Она ходит по кривой по кругу. Чем дальше удаляется, тем ближе. И непременно вернется. А вы уйдете. И я снова окажусь с ней один на один.
— Что я могу вам пообещать? — почти неслышно выдохнул он, и нижняя губа у него задрожала.
Она сжала руки и просто сидела и смотрела на них.
— Вы не позволите мне отвезти вас домой? Разве вы не хотите, чтобы я поехал с вами домой и позаботился…
— Домой?! — Руки у нее снова разлетелись в стороны. — Там ждет смерть. Живая смерть, которая еще не пришла, но она хуже всех других. Лежит там в постели, в комнате, которая когда-то принадлежала моему отцу, натянув одеяло до подбородка. Она не шевелится всю ночь, но и не спит, лежит там без сна, просто уставившись в одну точку перед собой. Мне ли не знать? Я захожу в эту комнату каждое утро. Когда появляюсь в дверях, она обращает в мою сторону свой беспомощный взгляд, свои глаза, как бы говоря: «Помоги мне, помоги мне». Я только что видела ваше лицо. Думаете, я ничего не замечаю. Такая боль, такая жалость. А вы ведь всего лишь незнакомец, с которым я повстречалась прошлой ночью. Что же, по- вашему, чувствую я, глядя в те, другие глаза?
— И в такой момент вы хотите оставить его, самоустраниться? Не верю.
— Попыталась сделать по-своему. Вы мне не позволили. Это уже в прошлом.
— Тогда что же?..
— Уходите. Вам вовсе не обязательно здесь сидеть. Зачем? У вас своя жизнь, своя работа. Вы и так посвятили мне целую ночь.
Он медленно и долго качал головой:
— Я вас не брошу. Не могу позволить себе, чтобы вы так мучились. Это теперь и моя боль. Вы заразились ею от отца, а я заразился от вас. Никогда не прощу себе, не смогу спокойно спать, оставь вас сейчас. Даже год или два спустя по-прежнему говорил бы себе: «Что же ты наделал? Что же ты наделал, право? Почему бросил ее и продолжал спокойно жить, работать? Неужели не мог подождать и во всем разобраться?» Именно так было бы со мной, поверьте. Так уж я устроен.
