скрыта деревьями и почти не видна с того места, где он нашел первый банкнот. Когда они подошли ближе, на фоне рассеянного света дороги четко выделился силуэт машины — низкого, сделанного на заказ родстера блестящего лакричного цвета. Пятна света дуговых ламп, пробивавшихся сквозь листву деревьев, перемежались на капоте, багажнике и крыше кузова.
Шон присвистнул.
— Ваша? — Шутка вышла грубоватой, но добродушно, как он того и хотел. — И вы хотели ее бросить? Как же у вас хватило смелости?
Она не ответила. Как будто не могла понять, что же тут такого особенного. Шон сел за руль.
— Ключи у вас?
— Я их, по-моему, оставила в замке.
Он нашел их у себя под ногами.
— Забавно, правда? Если бы вам понадобилась эта машина, ее бы здесь, скорее всего, уже не было. А раз нужды нет, вот она, тут как тут.
Шон нажал какую-то кнопку, и кипящий поток платины залил дорогу, создав под деревьями полдень. Он убавил свет.
— Да, не машина, а сказка! — не удержался детектив и провел рукой по ветровому стеклу.
— Отец подарил ее мне на восемнадцатилетие…
Развивая затронутую тему, можно было выведать и кое-что еще.
— Сколько же она у вас?
— Чуть больше двух лет.
Значит, не ошибся — ей двадцать.
Девушка продолжала стоять у дверцы, как будто он, перестав поддерживать, лишил ее способности двигаться. Шон хотел, чтобы она заняла соседнее сиденье, а потому предложил ей то, что намеревался предложить еще на мосту, — как средство привлечь, расположить ее к себе. Он достал сигареты, но пачку не протягивал, а спросил:
— Хотите?
Она опустилась на сиденье рядом, скорее всего еще не отдавая себе отчета в том, что делает. Одной рукой он поднес зажженную спичку, а другой потянулся и захлопнул дверцу — мало ли что ей взбредет в голову!
Он наблюдал за ней, повернувшись в ее сторону и упершись локтем в спинку сиденья.
— Итак, давайте поговорим. Не возражаете?
Она мотнула головой, и он не понял, что это могло означать: была ли она не против или же решительно отказывалась.
Сейчас она казалась такой жалкой, такой измученной, что ему вдруг захотелось обнять ее по- настоящему. И он сжал правой рукой запястье левой, словно надел на нее наручник, и, крепко держа, откинулся на сиденье.
Девушка смотрела себе под ноги, и он знал почему: чтобы не смотреть вверх; страх ее не проходил, звезды по-прежнему не давали ей покоя.
— И кто же он?
Она наконец улыбнулась:
— Я еще ни разу не была влюблена.
Шон подумал о сумочке, о банкнотах, подобранных на тротуаре.
— Деньги, кажется, тоже не причина?
Ее улыбка перешла в смех. Смех скорбный, невеселый. Она ответила одним-единственным словом:
— Деньги?!
Так говорят о пыли. Или о чем-то таком, что не заслуживает внимания.
Тогда он сам ответил на свой вопрос:
— Я так и думал.
Он задумчиво провел рукой по ободу рулевого колеса.
— Выходит, не любовь и не деньги. А может, вас чем-то напугали медики? Только ведь и они ошибаются, и они не всегда все знают.
— В последний раз я была у врача, когда мне исполнилось двенадцать. В этом смысле у меня все в порядке. За всю жизнь я ни разу не болела.
Шон опустил подбородок на руль.
— Я так хочу вам помочь!
— Вы так молоды, а эти огненные шары так стары. Вы один, а их тьма-тьмущая.
Крепко же они засели у нее в мозгу. За один день от этого не избавишься. Тут необходим доктор… как бишь его? Нужное слово, однако, никак не вспоминалось.
Он заметил, что девушка начинает дрожать. А ночь ведь теплая. Под деревьями даже душно. Вероятно, результат эмоционального сальто, проделанного на мосту. Настроить себя на такое — тут ведь все струны задребезжат.
— Простите, — сказал Шон и, потянувшись, коснулся ее руки. Та была холодна как лед.
Он завел двигатель.
— Уедем отсюда?
— Везите меня куда угодно — только бы их не видеть. Только бы не находиться под открытым небом. Этот ослепительный свет… эти тысячи глаз…
Машина плавно тронулась с места. Некоторое время они ехали вдоль реки, и Шон напряженно соображал, где лучше свернуть. Девушка сидела с опущенной головой, уставившись на свои руки. Время от времени она меняла их положение: видимо, чтобы чем-то себя занять, только бы не поднимать глаз.
Но это же ужас — жить такой жизнью! Небо всегда и во все времена занимало полмира. Причем половину времени оно было темным, усеянным звездами. Четверть жизни представляет собой запретную, опасную зону, нечто такое, на что нельзя смотреть. И все равно он не раскаивался в том, что сделал. Однако только сейчас впервые задумался над тем, кто из них двоих на мосту был мудрее — он или она. Возможно, она знала, что делает.
Шон начал понимать, что стал свидетелем не просто инцидента, не обычного ночного происшествия. Перед ним финал какой-то драмы. И сказал себе: мне предстоит работа, и работа не из легких, которая потребует уйму времени, придется, что называется, вкалывать. Там, на мосту, я спас лишь ее красивое тело. Теперь же мне предстоит довести дело до конца и спасти ее душу.
Машина уже неслась по какой-то магистрали, то и дело бросавшей им навстречу россыпи уличных огней. Река осталась далеко позади, и девушке, похоже, стало легче. Сияние электричества и подобная цветочной пыльце нежная дымка всевозможных указательных знаков и неоновой рекламы, карабкающейся все выше и выше, соперничали с мощными небесными искрами и несколько приглушали их.
Мимо проносились какие-то пивные, бары, прокуренные и мрачноватые. Заведения, конечно, не для таких, как она. Только взглянув на нее, это понял бы всякий мужчина, даже в подобных обстоятельствах. Она и так была в беде, и сделать ее центром полупьяных, праздных взглядов в суете дешевой оживленности значило усугубить ее страдания. К тому же предстоял не выход в свет, а своего рода оказание первой медицинской помощи. Закусочные, которые попадались им на пути, Шон тоже счел неподходящими: там и присесть негде, а за стойками — таксисты, шоферы-дальнобойщики, не очень подходящая публика.
И тут он вспомнил об одном местечке, ночном ресторане, анахронизме века: никаких развлечений там не предлагалось — одна еда. Ресторан был очень старый и старомодный. Полицейские часто гадали, как он еще держится на плаву — разве что благодаря устоявшимся за долгую жизнь привычкам его владельцев, которые те не желали изменять.
Шон остановил машину перед неприметным входом; и они вошли. Зал оказался практически пуст. Как, впрочем, в любое время суток, когда бы Шон туда ни заглянул. За столиком у окна, занятые разговором, который, похоже, продолжался уже давно, сидели двое мужчин. За другим застыла любовная парочка, погруженная в молчание. Единственный официант, с видом человека бесконечно усталого, но покорившегося судьбе, стоял без дела.
Шон подвел девушку сначала к столику в переднем углу зала:
