У ночи тысяча глаз

— Лейтенант…

— В другой раз, Хогэн. Вы что, не видите, что я спешу?

— Что же мне делать с этим парнем, лейтенант? — прикрывая рот рукой, кричит ему вслед сержант сценическим шепотом. — Он говорит, что звонил вам весь день, а теперь не дает мне покоя, хочет прорваться к вам…

Невзрачная фигура, терпеливо сидевшая на скамье у задней стены, вопрошающе выпрямляется.

— Это он?..

Макманус на ходу бросил на человека быстрый взгляд, по-прежнему устремляясь к дверям.

— Узнайте, что ему нужно. Направьте его к кому-нибудь другому.

— Он упорно отказывается говорить. Я уже пробовал. И видеть он хочет только вас.

— Тогда вышвырните его, — заключил Макманус, уже оказавшись на улице.

Мгновение спустя кто-то догнал его на ступеньках крыльца, смиренно тронув за рукав.

— Уходите! — закричал Макманус, вырывая руку. — Вы же слышали, что я сказал сержанту, нет? — И продолжал спускаться по ступенькам.

Проситель сконфуженно последовал за ним на расстоянии и снова робко коснулся руки лейтенанта, когда последний еще раз остановился, уже готовый сесть в полицейскую машину, стоявшую у бордюра.

На этот раз Макманус в изнеможении повернулся к нему.

— Убирайтесь отсюда! — в ярости заорал он. — Что вам нужно? Кто вы такой вообще?

— Джеремия Томпкинс, — последовал ошарашивающий ответ. — И я… я все пытаюсь сдаться вам.

Глава 20 Конец ожидания

Труднее всего оказалось выносить именно это ужасное молчание. Они уже не могли добиться от него ни слова. Речь для него осталась в прошлом, как, собственно, и жизнь. Если в нем еще и теплилась какая-то ее искорка, так она настолько глубоко залегла под скопившейся остывшей золой страха, что совершенно не проглядывала наружу. В биологическом смысле он все еще жил. У него билось сердце, он дышал, смотрел, хотя едва ли видел что-нибудь. Однако в духовном смысле он покончил все счеты с бренным миром, и пытаться вернуть его к радостям бытия было бы так же тщетно, как пытаться оживить труп, лежащий на столе у владельца похоронного бюро.

Им не так повезло. Они оба по-прежнему были живы и могли по-настоящему чувствовать, но тоже молчали, хотя и по другой причине. Голоса им плохо повиновались, так что какое-то время спустя они перестали даже пытаться говорить.

Лицо девушки стало белым как мел, лицо Шона с поблескивающими капельками пота — цвета более темного мрамора. А вот лицо Рида — уже перестало быть лицом и превратилось в сморщенную часть трупа, на которой располагались глаза, нос и рот.

Шон знал, что им не забыть эту ночь. Неважно, как сложится их судьба в дальнейшем. Но она никогда для них не закончится, эта ночь. Ей уже больше не суждено полностью перейти в день — слишком уж темной она стала, и часть тьмы останется в них навсегда. Их души покрылись шрамами — такие шрамы оставались у людей в средневековье, когда они верили в дьявола и черную магию. Шрамы, которые будут напоминать о себе до конца их дней. Когда-нибудь пройдет боль, исчезнут оцепенение и холод, но шрамы останутся. И каждый раз с наступлением темноты, когда их будут одолевать другие страхи, оставшиеся рубцы доставят жуткие муки.

Часы так и находились с ними в комнате. Обнаружилось, что гораздо лучше, когда они там стоят и вы их видите. Меньше мороки. Проблема решилась сама собой очень давно. И уже не ради него, но и ради них самих. Он бы уже не приставал к ним и ничего у них не спрашивал, для него даже эта стадия осталась позади. Теперь именно им нужно было знать время, держать ухо востро. Маятник, подобно загнанной золотой планете, ходил поблескивая взад и вперед за пленившим его стеклом. Между двумя черными стрелками оставалась тонкая щелочка. Было без двух двенадцать.

Казалось, будто на пустотелую деревянную поверхность падают капли: кап-кап-кап-кап.

Джин продолжала успокаивающе поглаживать ему виски, как рассеянная массажистка, которая массажировала так долго, что уже и забыла, сколько занимается этим, и не в состоянии остановиться.

Шон непокорно думал: «Черт побери! Ну почему ничего не происходит? Мне уже все равно, я согласен на что угодно! Почему лев не прыгнет в окно, почему по всей комнате не полетят стекла? Ну же, в эту самую минуту! Почему из тьмы, вон оттуда, не посыпятся градом пули и не убьют его, а заодно и меня? Да, даже и ее! Только бы закончилось невыносимое ожидание! Пусть же что-нибудь случится! — Он принялся беспокойно поворачивать из стороны в сторону дуло револьвера. — Довольно скоро мне придется стрелять, — предупредил он себя. — Придется как пить дать. И я лишь надеюсь, что хоть будет во что стрелять, а то ведь я не выдержу и начну палить куда попало. Я уже чувствую, как мною завладевает этот зуд». — Он опустил голову, приложил ко лбу руку и удержал ее там.

Тут вспомнил, что рядом с ним находится Джин, и снова взял себя в руки, пусть всего лишь на минуту.

Было уже без одной двенадцать. Белая щелочка между стрелками стала тонюсенькой как нитка. Человек с хорошим зрением все еще мог разглядеть ее. Близорукий увидел бы рядом две стрелки во всю их ширину. Цок-цок-цок-цок — лошади, запряженные в колесницу смерти, скакали на свой пост.

И вдруг фигура в кресле протянула к каждому из них по руке. Они уже считали, что Рид не в состоянии больше двигаться, но это, наверное, была последняя вспышка угасающего тела.

Раздался какой-то скрипучий звук, который уже не был голосом:

— Сейчас я должен попрощаться. Возьмите мою руку, сынок. Спасибо… за то, что оставались со мной до конца. Джин, дорогая, стань передо мной, поцелуй меня на прощанье. Я не могу повернуть голову.

На мгновение теплая, живая масса ее волос скрыла от Шона мертвую кожу, обтягивавшую кости лица несчастного.

Теперь уже обе стрелки слились, одна легла точно над другой, создав впечатление, что у часов всего одна стрелка. Срок настал. На часах была смерть.

Зазвонил звоночек, даже два. Ходивший между ними молоточек бил лихорадочно, тонко, звуки слились, словно кто-то заиграл на флейте. Казалось, будто высящаяся гора угрозы извергла пискливую игрушечную мышку на колесиках.

Они вскочили, точно к ним подключили провода под током, — во всяком случае, вскочили двое живых. Револьвер Шона чуть самопроизвольно не выстрелил. Какой-то миг они не могли сориентировать свои органы чувств: уж слишком долго все было сосредоточено на часах.

Звук прервался, затем возобновился, но уже с другим тембром и ритмом. Приходя в себя, они догадались, что звонит телефон в главном холле, рядом с комнатой, в которой находились они.

Шон слегка пригнулся, готовый к действию.

Бом! — мелодично, величественно начали отбивать двенадцать часы. Звук оказался чуть ли не полной противоположностью другому, более тихому звуку. Тот обладал некоей настырностью, которая действовала им на нервы.

Том вытащил ключ. И уже от двери глянул на них двоих, потом прислушался, будто пытаясь угадать по самому его тембру, что же сулит им звонок.

Раскрытые губы Рида по-прежнему трепетали. Наконец послышались хриплые слова:

— Нет, не надо… Это может оказаться трюк, ловушка, чтобы отвлечь нас.

Бом! — пробили часы второй раз. От этого звука, казалось, по комнате заходили волны задрожавшего воздуха, словно в тихую заводь бросили что-то тяжелое.

Телефон зазвонил снова, как будто завелся от более громкого боя часов. Но темп звонка убыстрился.

Джин схватилась за голову.

— Выйдите и снимите трубку, — задыхаясь, проговорила она. — Я не могу больше этого