свои телефоны. За Лукьяновым телефон девушки Милицы, у нас был роман в Белграде, я написал по его мотивам отличный рассказ «Девочка-зверь».
После Милицы нацарапан телефон французского писателя Марк-Эдуарда Наба. За Набом оставил мне свой номер художник Борис Мессерер. За Мессерером тщательно вписан телефон телеведущего Жака Мерлино, канал France. Впоследствии Жак Мерлино написал неполиткорректную и скандальную книгу «Югославские правды не все хороши, чтобы их рассказывать». Название говорит само за себя. Как и я, Мерлино принял сторону сербов в конфликте в Боснии и, как и я, поплатился… за неполиткорректность. За Мерлино записан рабочий телефон Миттерана-сына, Фредерика.
Несколько телефонов друзей моей московской юности, потом телефон и адрес Душана Макавеева, гения кинорежиссера. В начале 1981 года ко мне в дверь моей студии на третьем этаже на рю Архивов постучали. Открыв, я увидел седобородого улыбающегося старика.
— Bonjour, Limonov, — сказал он. — Я вычислил, где ты живешь, по телерепортажу.
В репортаже показали, как я гляжу из своего окна вниз на витрину книжного магазина «Тысяча листьев» и там лежит в витрине моя книга. Опытный Макавеев вычислил траекторию направления камеры. Впоследствии мы встречались с ним в Париже и Белгороде с неизменной симпатией.
За Макавеевым записан телефон моей мамы. Все тот же у нее и сейчас, я звонил своей старушке- маме в субботу. За мамой записан телефон члена французской компартии, ужасного революционера и самого маленького человека, с которым я когда-либо был в дружеских отношениях: Марк Коэн. Мы немало попортили крови французским министрам, когда он был главным редактором L'Idiot International — нашей любимой газеты. Рост Марка около 1 метра 35 сантиметров. Женщины его любят.
После телефона Коэна следует телефон моей литературной агентши Мэри Клинг. О Мэри я всегда буду вспоминать с чувством уважения. Маленькая сухая женщина, гиперактивная, сверхдисциплинированная, она была одним из первых французских литературных агентов. Потому что профессия эта пришла во Францию из-за океана. Мэри взялась работать со мной, никому не известным русским писателем, и сумела за десятилетие — с 1980-го по 1992-й — издать мои книги на двадцати с лишним языках. В те годы французские писатели не обращались к литературным агентам, были провинциальны. У нас с Мэри был размах, мы работали на международном рынке. Агентство называлось La nouvelle agence и было расположено на улице Корнеля, рядом с театром «Одеон», напротив Люксембургского сада. Где-то именно на этих квадратных метрах родился в свое время маркиз де Сад. Мы гордились.
После телефона Мэри Клинг (видимо, я хотел собрать литературных агентов на одной страничке) значится Элиз Ван дель Круз. Она продала одну мою книгу в Данию и Норвегию, и Мэри ревновала меня к ней (исключительно как писателя).
Жоэль Сериа — адрес его на rue Filles du Calvaire (улице Дев Голгофы) и телефон — был (дай бог ему последующего здоровья) тогда известным кинорежиссером. Он пытался достать денег на экранизацию моего романа «Это я, Эдичка» и в качестве главной героини Елены желал снять Фанни Ардан. Дело в том, что он уже снимал ее в нескольких фильмах. Он познакомил меня с Фанни Ардан. Я нашел ее абсолютно не подходящей для роли хрупкой блондинки Елены. Наташа меня ревновала.
Я листаю забытый мною архивный реликт — телефонную книжку. Возвращаюсь к первым страницам. Аркан Желко Разнатович, сербский генерал-националист, записал свой телефон рядом с человеком из Ambassade de La Russie, то есть из русского посольства. Далее значится телефон Анпилова. За Анпиловым телефон моего друга писателя Патрика Бессона и Мишеля Бидо, тоже друга и писателя. После них телефон моего стоматолога Анн-Мари Брюше. Затем телефон Артема Боровика, а за ним телефон школьного учителя, писателя Алена Бастье. После него телефон «нового правого» философа Алена де Бенуа и еще сотни телефонов.
Такая была моя жизнь. И никакая другая…
Под Эйфелевой башней
Летний мир, весь трепетный, кляксами золотыми и зелеными дрожал, знойный. Он по-прежнему будет, когда нас с вами не будет, когда мы прекратим свое существование…
Помню, шел в августовскую жару в районе Трокадеро, утопая каблуками белых парусиновых сапог в размягченном асфальте. Шел, вдыхая бензин, шел весь трансатлантический: морские, белые в синюю полоску брюки, белый пиджак… А из далекого репродуктора того прекрасного 1982 года выливалась модная капризная песенка:
Мне тогда еще даже не было сорока, и я был влюблен в графиню! Настоящую! И я шел к ней. У нее на крыше (она жила в проезде майора Шмидта или майора Шульца, вот не помню…) были шезлонги, а над крышей нависал сам секс-символ Парижа — она, Эйфелева башня… Графиня была красива и коварна, в тот день она не ожидала меня, я немного выпил на коктейле в издательстве и решил сделать ей сюрприз.
Улица взбиралась мимо кладбища, где была захоронена русская художница-декадентка Мария Башкирцева. Обычно я заходил поклониться ее праху, но сегодня не стал. Кладбище — справа, слева в прорези зданий возвышалась, да будет продлен ее век, Эйфелева, она, башня. В отдалении, у ее подножия, кучковались, как на просторной парусиновой картине, группы французских граждан и туристов, совершая взаимовыгодный обмен открыток и сувениров на деньги. От недалекой Сены дул ветер, так что цокали ощутимо на флагштоках многочисленные флаги. В проезде Шмидта или Шульца я вошел с помощью кода в escalier графини, поднялся на лифте на последний этаж, прошел еще один марш вверх по лестнице и нажал на звонок ее старинной двери. Ибо у графини все было красиво, все вещи, это была еще молодая и вздорная графиня. Мы были друг в друга влюблены и бешено отдавались друг другу при каждом удобном случае… После десятка звонковых трелей я убедился, что графини нет дома.
Я не очень опечалился. В конце концов, она меня сегодня не ждала. Я прислонился к двери и стал ждать. Через, может быть, минут двадцать я явственно услышал из глубины квартиры некий повторяющийся хлопающий звук, как будто хлопали дверью. Кровь сразу же закипела во мне, тем более что на коктейле в издательстве я, может быть, все-таки изрядно выпил, а совсем не немного, как мне казалось. «Графиня дома, и она не одна!» — решил я.
На площадку лестницы, где я стоял у двери графини, выходило окно внутреннего двора дома. Большое, старое французское достойное окно с широкой форточкой. Я подтянулся и влез по пояс в эту форточку. Заглянул. Мимо, прямиком вверх на крышу графини, к ее шезлонгам, шла надежная узловатая труба. Внизу зияли десять этажей. Я вернулся из форточки на площадку, насовал в один застегивающийся карман документы, деньги и ключи от моей квартиры. И опять полез в форточку, стал на трубу и через некоторое время вскарабкался на крышу графини. Молчаливые стояли шезлонги, рядом с ними пальмы, по краю крыши пылали кустики азалии. А я пылал внутри.
Дело в том, что я очень ревнивый человек. Был и остался. У меня дрожали руки, пока я шел через крышу к своего рода стеклянному кубу, представляющему из себя верхнюю часть жилища графини, чтобы найти открытое окно или форточку. Глазами же я искал какое-нибудь оружие. Я ожидал, что обнаружу графиню обнаженной на ложе любви, на ее постели грязной куртизанки, с мужчиной и убью их обоих немедленно. О, убью, убью, да еще как! Вздорная, неверная девка! Девка, а еще графиня!
Я попал внутрь через форточку в кухне. Она, оказалось, и хлопала. Я не нашел в квартире ни единой живой души. Нашел две огромные пепельницы с окурками «Кент» и «Житан» без фильтра. Стакан, из которого пили виски, и бокал, из которого пили вино. Некоторое количество пустых бутылок. Шерлок Холмс сказал бы доктору Ватсону: «Мужчина и женщина пьянствовали и курили здесь всю ночь». Однако постель
