разведенной женой известного издателя Кристиана Бургуа и оказалась замешанной в самом крупном скандале времен президента Помпиду. Речь идет об оргиях (или «партузах»), в которых участвовали, если верить тогдашним газетам, Ален Делон, мсье и мадам Помпиду, чета Бургуа, то есть Кристиан и Жаклин, и некий югослав, телохранитель Делона — Маркович, который впоследствии был убит при загадочных обстоятельствах.
Дело это вошло в Историю под названием L'Affaire Markovic и до сих пор волнует французов смесью убийства, похоти и юной красоты. Когда я познакомился с Жаклин, она уже не была той юной красоткой, однако рослая, броская и экстравагантная аристократка понравилась мне. Она занимала какую-то важную должность в Доме моды «Кристиан Диор», дружила с яркими дамами. В ее квартире на Rue Le Roi de Sicile была большая комната, где рядами, как в модном магазине, висели сотни платьев, а на старом паркете стояли сотни пар обуви. Жаклин была классная контесса, думаю я сейчас, когда пишу эти строки. Пьяница, она ставила у своей огромной кожаной постели на ночь литровую бутылку простонародного пива. Я очень гордился своей контессой. Выходцам из простых людей — а я именно выходец из гущи народной, оба моих деда родились в деревнях, — всегда приятно иметь в постели графиню.
Потом появилась Наталья Медведева и вытеснила Жаклин де Гито. Мы познакомились в 1982-м, к тому времени Наташе было двадцать четыре, она уже оставила модельный бизнес. Однако каких-то успехов добилась — помню, что обложка одного из первых альбомов группы Cars несла на себе ее лицо: огромный рот, само олицетворение пылающей жизни.
Выскажу свое мнение: русские девочки ослепительно красивы, но плохо организованы. Поэтому им редко удается взобраться на вершины этого бизнеса, и, даже взобравшись, они там не задерживаются. Русским девочкам не хватает воли и характера, они гиперэмоциональны. А в этом бизнесе нужно быть холодной, умной машиной. Дебоши и эмоции можно позволить себе после тридцати.
По моим наблюдениям, красота — это излишество, и она обычно дается вместе с другими излишествами: с роковой трагичностью, с вечной неудовлетворенностью, со страстным характером, с алкоголизмом, ну и с нимфоманией.
Пепел Наташи, по ее желанию, развеян в нескольких городах: в Питере, где она родилась, в Лос- Анджелесе и в Париже. Недавно меня посетил человек, который разбрасывал ее пепел в Париже, с прогулочного корабля, плывшего по Сене. Надо же, пепел моей любимой женщины! Помню, как я с ней гулял, злой и похмельной, вдоль мутной, вспучившейся весной Сены и тоном учителя выговаривал ей очередную нотацию. Я всегда был правильный, крепкий тип. Но, очевидно, нуждался вот в таких человеческих экземплярах. Когда я в 1978 году познакомился в Нью-Йорке с Артуром Миллером, помню, он мне не понравился, скептический такой сухарь. Но я с неудовольствием отметил, что у нас с ним есть что-то общее. Артур Миллер недавно умер, и я думаю: вот что — общее? Вероятно, то, что нас выбирали трагические, тяжелые, гламурные, публичные девушки. Точно-точно, именно это — общее. Они нас выбирают ведь.
Лиза моделью бывала лишь эпизодически. Хотя ее рост 1 метр 77 сантиметров, узкие ровные бедра и мордочка тоненького зверька сообщали ей стильный вид. Она всегда выглядела как девушка из романов Скотта Фитцджеральда, ну, знаете, там — джаз, модные автомобили, французская Ривьера, гангстеры в неудобных шляпах. Не знаю, понимала ли она это. Мы познакомились в 1995 году в Москве. Мне эстетически безоговорочно нравилась, да что там нравилась — меня восхищала ее маньеристская красота образца двадцатых годов, так же как и равнодушная ее порочность и пьянство. Если говорить о понятии «гламур», то в ней он был прямо с утра, в ненакрашенной, только продравшей глазки под тонкими точеными бровями. Конечно, я неисправимый эстет, но что делать, что делать… Я потерял ее, потому что она хотела потеряться.
Так что модели… чем-то напоминают юных учениц балетных училищ. Они всегда видны издалека, и я безошибочно вылавливал их взглядом в нью-йоркской толпе, в парижской. Теперь ловлю в московской. Только теперь я не безобидный длинноволосый талантливый мальчик и уже не скандальный писатель девяностых годов. Я теперь отсидевший тип, с подкрученными усами и бородкой, председатель опальной радикальной партии, меня даже к туалету сопровождают минимум двое охранников. Я нечто вроде каторжника Вотрена из романа Гюго «Отверженные». Поэтому дети гламурного рая с опаской или с нескрываемым ужасом смотрят на меня, если я подхожу к ним познакомиться.
По вечерам я сижу дома и жду, когда в гости заглянут добрые юные шлюхи. Пьяные.
И все это правда. И заглядывают.
В платье от Сони Рикель
У меня часто останавливается художник из Парижа Игорь Андреев, ясно, что русский по происхождению. Он живет в Paris уже свыше тридцати лет, у нас масса общих знакомых, он ведь является фигурантом некоторых моих книг. В последний раз он привез мне вести о некогда известнейшей и преуспевавшей писательнице Режин Дефорж:
— Она в депрессии вот уже пару лет.
— Как можно быть в депрессии так долго? — удивился я.
— Ее убрали из жюри премии «Фемина», ее издательство закрыли за долги, — стал перечислять Игорь.
— Я понимаю, — сказал я, — но два года — это много. А сколько же ей лет? Я помню, она старше меня.
— Лет за семьдесят…
— Не …уя себе…
Меня действительно потрясло число лет. Режин Дефорж всегда была молодой такой country- девушкой с шапкой каштановых кудрей, как будто только что слезшей с сеновала, со свидания с энергичным молодым пейзаном. И книги у нее были такие. Точно соломинки с волос стряхнула. Она на моих глазах сделалась в восьмидесятые годы литературным авторитетом и одно время даже стала владелицей издательства «Рамсэй», где печатались и мои книги. Я даже побывал дома у Режин несколько раз. Обедал. Там всегда присутствовала ее ближайшая подруга Соня Рикель, хозяйка знаменитого Дома кутюр. Соня была такая же рыжая, как Режин, но старше Режин, уже тогда ее рыжие кудельки, облаком стоявшие над ее головой, становились серыми. Соню всегда сопровождал яркогубый похотливый Поль, здоровый мужик в бархатном пиджаке.
— А как Соня? — спросил я Игоря. — Видишь ее?
— Один раз случайно наблюдал, как ее сажают в автомобиль.
— Сажают?
— Ну да, сама она как сядет? Она же на костылях давно. Но бизнес процветает.
— Лучше бы костылей не было, — заметил я.
Потом Игорь надел большую русскую шапку, нелепый в русскую зиму белый плащ и ушел на свидание к какой-то тетке. А я замечтался о прошлом. Вроде бы недавнем, а оказывается, люди успели состариться.
Ясно, что если женщине, привыкшей очаровательно хлопать ресницами, круглощекой и кругло- глазой, принявшей облик наивной простушки с французских полей, уже за семьдесят, то тут не повеселишься. Я с удовольствием приходил к Режин, от более близких отношений меня с ней уберег только ее муж, русского происхождения молодец с бородкой — Петр Вяземский. Петр ни слова не знал по-русски. Обыкновенно мы обедали у окна за овальным столом простого дерева — Режин распространила свой образ пейзанки и на интерьер своей квартиры. Меня они видели энергичным русским босяком, такой живительной шпаной, и охотно принимали. Когда дело переходило к «дижестив» — к сильным послеобеденным алкоголям, облегчающим пищеварение, Соня перемещалась на диван, опиралась на своего обезьяньего самца Поля и иногда томно потягивалась, как худая кошка. Режин ходила, стуча простыми сапогами, она любила сапоги.
Позже, когда я стал любовником их подруги, контессы Жаклин де Гито, мы несколько раз собирались у Режин вместе: я, Режин, Соня и Жаклин. Может быть, я сидел бы и сейчас среди них, однако быстрый и
