дверцу и кнопку нажать... В последнюю секунду Зефира, рванувшись, высвобождается из его рук, порвав материну косынку.
— Вот, все из-за тебя! — кричит она отцу и плачет, по-детски скривившись: У-у-у!..
Ее прозрачные русалочьи глаза округляются, она похожа на маленькую колдунью.
— Ничего, новую купим, — успокаивает ее Стамен и снова берет за руку своей страшной, привыкшей к огню и железу рукой.
Зефира вырывается, хватает отца за волосы и дергает — будто в шутку, по-детски, но так, что ему становится больно. И все-таки ему удается засунуть ее в кабину. Но девчонка вдруг захлопывает дверцу, и Стамен, побелев от ужаса, видит, как она включает зажигание («Вот черт, ключи забыл вытащить!») — и машина трогается у него перед носом, медленно, уверенно, прямо через толпу. Он бросается за ней — с дрожью в коленях, онемевший. Руками размахивает, как пустыми рукавами... Стамен не помнит, сколько времени прошло (этого времени было безмерное количество!), прежде чем машина остановилась. Зефира открыла дверцу:
— Видал?
Лицо у нее гордое, сияющее — она убеждена, что для отца это приятная неожиданность. Юруков садится рядом на сиденье, еле переводя дух. И вдруг, подняв дрожащую руку, бьет Зефиру — не со злости, просто от нервов. Щека вспыхивает, точно ее кнутом хлестнули.
Машина, пробираясь по скользкой дороге, юлит, вертит задом.
— Ты не имеешь права меня бить, — произносит наконец Зефира.
— Имею. Я тебе отец.
Молчание становится зловещим. Зефира, завязывая сползшую порванную косынку, произносит новым, несвойственным ей голосом взрослой женщины:
— Нет, не отец. И ты это прекрасно знаешь.
Никто не видел ужасной вспышки, никто не слышал грохота взрыва — только Стамен. Но он продолжает спокойно крутить руль, и машина выезжает на гладкое, надежное шоссе.
— Не отец? — Он и сам поражен чудовищной неправдой этого утверждения. — Кто тебе сказал?
— Какая-то тетенька — мне тогда лет шесть было.
Стамен уверенно ведет машину мимо развалин. Высоко в облаках бесшумно кружат стервятники.
— Да чепуха это все, — спокойно говорит Зефира, вздыхая, как смирившаяся взрослая женщина. — Сначала я собиралась идти свою мать искать. Маленькая была, глупая...
— А что ты сейчас думаешь, большая да умная?
Его одеревенелые губы едва шевелятся.
Голос у девушки легкий, беззаботный, она смеется над своей детской глупостью.
— Да ничего не думаю. Нужна мне эта мать! Таких тысячи... Если каждый свою мать искать кинется — ну и путаница же начнется!
Юруков кивает — действительно, все следственные органы, все власти только тем и будут заниматься. Из распавшегося и разрушенного, из скользящих и исчезающих теней придется им создавать что-то прочное и величественное — мать! Из воздуха — вечный бетон...
— Да и зачем она? — продолжает Зефира весело (забыла уже отцовскую пощечину). — Мне и вас хватает...
Она вдруг поворачивает к отцу свое лукавое личико, на котором все еще горит красный след, и спрашивает, восхищенная собой:
— А признайся-ка, папочка, душа в пятки ушла, когда меня за рулем увидел? Да меня Светозар научил! У его отца тоже машина есть. Он такой милый, ну почему он тебе не понравился?
Отвернувшись, Зефира смотрит на белое поле в темных полосках — как корки на заживающих ранах. И вороны клюют именно эти раны... Светозар сегодня посмотрел холодно и насмешливо, когда отец потащил ее, точно теленка. А они ведь то и дело говорят о равноправии: Светозар ей внушает, что она свободная личность и может распоряжаться своей душой и телом, как ей заблагорассудится. И надо же — с ней поступили (да еще у него на глазах!) как с запуганной, затурканной женщиной прошлых веков. Зефира вздыхает: вот, осталась теперь одна, без милого. А если начинать с рождения — так и вообще она одна на всем белом свете. Знать, такая уж ее доля несчастливая... Но почему-то неизвестно откуда взявшееся огромное-преогромное счастье заливает все ее существо — и нет в душе места для уныния! Может быть, потому, что поле белым-бело, а машины проносятся мимо, как весенние стрелы, и шоссе впереди чистое и ровное, и сама она — молодая, здоровая и, конечно же, привлекательная, и ждет ее счастье — в этом Зефира уверена.
Будущее замерло где-то вдали, за хребтами, за той нахмуренной сине-черной горой, над которой сыплется нескончаемый снег...
Ее мысли, по-детски непоследовательные, летят в другую сторону, и вдруг она выпаливает:
— Папа, а я ведь видела инженера Христова. Как раз в ту ночь... Светозар мимо нашего дома на грузовике проезжал, остановился на минутку, камушек в окно мне бросил. Я вышла, он и говорит: давай пройдемся, кругом ни души. Тогда мимо нас инженер и прошел. И ты с ним — ругались вы из-за чего-то, и ты меня не заметил...
— Я?
— Ну да. Я испугалась, мы в темноте притаились, вы и прошли.
Юруков молча сжимал баранку, смущенный и подавленный. («Бог мой, моя дочь...») Инженер его интересовал мало.
— Ты обозналась, — промолвил он устало.
— Нет! — упорствовала Зефира. — Я людей хорошо различаю, даже ночью...
— Никому не говори, — велел Стамен. — По милициям затаскают...
Зефира кивнула. Но вообще-то забавно было бы заглянуть в милицию, старое здание с желтыми стенами, к тому старикану — к следователю, поторчать у него в кабинете, пусть-ка он подопрашивает ее. А потом поискать Светозара — как бы ему наряда не влепили за самоволку...
Встретившись со следователем, Евдоким все ему рассказал — как пришел тогда инженер Христов, как они пообедали вместе, как, разоткровенничавшись, тот поведал о своей дочери и поделился планами, связанными с поездкой на Урал.
— Может, он уехал уже? Получил визу и — хоп! — на самолет. Не успел никого поставить в известность, понимаете?
Нельзя сказать, что, сообщая это, Евдоким беспокоился: говорил как-то вяло, грызя при этом то ли соломинку, то ли спичку и опустив сонные глаза.
— Плохо спишь? — спросил Климент, заметив, что парень небрит и синяки под глазами такие, будто он неделю не ел и не спал. — Ты не болен?
Выплюнув соломинку, Евдоким ответил, что чувствует себя лучше некуда, просто извелся в ожидании того часа, когда поедет в Дрезден: посылают от завода на специализацию.
— Я знаю, — кивнул следователь. — Надолго?
— Мне хватит, — сказал парень и будто через силу зевнул. — На полгода. Хоть лично я думаю, что лучше всего человеку у себя дома.
Замолчали. Евдоким наконец поднял глаза на следователя — тот был все такой же, в широком черном пальто, без шарфа, с непокрытой головой. Волосы на висках слегка вились, спускаясь книзу старомодными бачками.
— Ты о доме сказал... Где сейчас живешь?
— В общежитии.
— У тебя ведь есть свой дом?
— Далеко. Здесь удобнее.
Они распрощались, и Евдоким вскочил в автобус, сам не зная, куда поедет.
