общине, нельзя допустить, чтобы попиралось его право быть похороненным как положено.
В конце концов, почтенные прихожанки вместо аргументов просто-напросто обозвали брата Гоора старым дураком.
Тут же в храме раздались вопли и звуки пощечин. Почуяв, что без потасовки дело не обойдется, Бютёк выскочил из своего укромного местечка и опрометью помчался в милицейский участок, помещавшийся в здании сельсовета. Ибо никогда не упускал своего. Инстинкт еще ни разу его не подводил. Тем более что он всю ночь напролет помогал в храме готовить праздник, не рассчитывая на большое вознаграждение, а получил и того меньше.
Начальник участка между тем все еще сидел напротив вдовы Давида Шайго, не зная, что ему делать. Просто вытолкать ее за дверь ему не хотелось, а неутешная вдовица все с большим восторгом пожирала глазами крепкого, в полном расцвете сил мужчину в милицейском мундире. Раз пять она уже надвигала свой парадный платок на голову, словно собиралась убраться восвояси, но почему-то не завязывала его под подбородком, а снова и снова опускала на плечи, складывала вчетверо на коленях и продолжала извергать поток слов:
— Не иначе, подшутил господь бог над Давидом, господин начальник, если ту самую отраву, которую он мне, своей жене, тайком готовил, заставил его самого по случайности употребить. Может, порошочек-то он с сахаром перепутал, а?
Немалого труда стоило втолковать Маргит, что смерть Шайго наступила не в результате отравления, а из-за удара кинжалом в спину. Это был длинный стилет с узким и острым лезвием. Только вот найти его пока не удалось.
— С длинным и узким? Как вы сказали, стилет? А что это такое?
Вот незадача! Пришлось объяснять и это.
— Значит, вы говорите, это мог быть нож, такой длинный, узкий… Постойте! Так это же наш нож для хлеба! Но покойный резал им и сало. Сколько раз я ему говорила — не смей! Да разве он послушает! Отрежет кусок сала и ест, отрежет и ест. И этого ножа нет на месте? А должен быть, должен… Может, в колодец его бросили?
В эту минуту в комнату ввалился запыхавшийся Бютёк, словно затем, чтобы вызволить начальника участка.
— Товарищ начальник! Торопитесь, караул! В реформатском храме льется кровь! Братья и сестры во Христе
бьют друг друга до смерти!
— Кто? Какие братья? Что делают? — начальник участка вскочил, пристегивая на ходу ремень с кобурой.
— Реформаты, верующая паства! Все началось из-за этого старого дурака Гоора. Бегите скорее, а то они выпустят друг другу кишки!
— Гражданка Шайго, действуйте, как я вам сказал.— Начальник с видимым удовольствием подталкивал вдову Шайго к двери.— Возвращайтесь спокойно домой.
Маргит Дуба затянула концы своего платка под подбородком.
— Так ведь я это…
— Поторопитесь! А то, как бы брату Гоору благочестивые сестры не выпустили кишки! — Бютёк сделал выразительный жест.
— Но мне-то что делать? — упрямилась Маргит Дуба.
— Ищите нож! — сказал начальник участка.
— В колодце?
— Да хоть бы и в колодце!— Он подтянул ремень с револьвером на боку.— Там, где он сейчас есть, там и ищите.
Глаза Бютёка блеснули, он тоже воодушевился поставленной задачей:
— Верно, тетка Маргит! Стоит поискать, очень даже стоит!
16
—
—
—
Чердаки даже новых, необжитых домов имеют свое очарование. Каждый из них чем-то похож на необитаемый остров. И лучше всего это знают дети. Иначе зачем бы они с таким удовольствием лазали под крышу? Духота в темных углах под накалившейся за день черепицей напоминает знойные джунгли экватора. Но из всех чердаков самыми романтичными остаются чердаки под камышовой крышей. А если там, за карнизом, поселились еще и голуби?!
Дом вдовы Тёре крыт камышом, только самый гребень крыши выложен горбатой черепицей. Над кухней возвышается, словно купол, толстенной кладки труба. Она делит весь чердак на два почти одинаковых отсека, сумрачных и таинственных, а затем, плавно сузившись, пронизывает черепичный гребень крыши и вздымается к высокому небу, как стройная башня.
Дёзёке и Идука, расположившись на глинобитном иолу чердака, беседуют с красивой девушкой, которая сидит перед ними на толстой балке.
— Ты каждый день ходишь в кино?
— Совсем нет, даже не каждую неделю.
— Но в Пеште столько кинотеатров! Ты могла бы ходить даже по два раза в день.
— Могла бы, но не хожу.
— У тебя нет столько денег?
На округлом, правильной формы лице девушки лежит иичать безмятежного спокойствия. Губы ее складываются в улыбку.
— Я ведь живу не в Пеште.
— Не в Пеште? — Настала очередь удивляться и Дёзёке.— А мы всегда думали, что ты живешь в столице.
— Я живу не в Пеште, а в Буде!
Девушке даже чуть-чуть весело, что она вот так подтрунивает над младшими. Но те не обижаются.
Дёзёке осторожно, ступая на цыпочках, отправляется посмотреть, как себя чувствуют его голуби. Их двое, и они по очереди сменяют друг друга в гнезде, где высиживают птенцов.
Идука пододвигается ближе к старшей сестре, опирается локтями на ее круглое, мягкое колено и, подперев ручонкой подбородок, жадно впитывает в себя аромат духов и юного, пышущего здоровьем тела, покой улыбки и неторопливо льющиеся слова Эммы.
— Расскажи что-нибудь, Эммушка.
— Что тебе рассказать? О чем?
— А почему ты сидишь тут, на чердаке, и не идешь со мной на праздник? Так хочется на ярмарку!
Эмма не отвечает, молчит.
— Ты не скажешь, Эммушка?
— Что?
— Почему ты на чердаке…
В ясных глазах девушки можно прочесть ответ: маленькая глупышка. Она гладит Идуку по голове.
— Я сижу здесь, потому что меня нет дома.
— Но этого не может быть, ведь мы здесь…
