родила, пока она не высохнет. Да и единственная его чалма всегда была самой чистой в деревне.
Понятно, что жители Минья ан-Наср не приняли всерьез эту новую историю Али. Но смех быстро затих, и языки от страха прилипли к гортаням. Слово «отречение» — прескверное слово. В этой деревне, как и во всех прочих, люди привыкли жить в страхе божием. Здесь, как и повсюду, были хорошие люди, которые, кроме своего дома да работы, ничего не знали, были мелкие воришки, промышлявшие початками кукурузы, были жулики покрупнее, которые забирались в загоны для скота и уводили коров, были торговцы, заключавшие солидные сделки, были такие, чей товар не стоил горстки пиастров. Женщины? Одни греховодничали тайком, другие — на виду у всех. Правдивые и криводушные, страждущие и немощные, старые девы, праведники — всякие люди были в деревне. И все они, едва заслышав зов муэдзина, спешили в мечеть, на молитву. Никто не осмелился бы нарушить пост в рамадан. Существуют неписаные законы, обычаи, определяющие жизнь всех и каждого. Вор не крадет у вора. Не срамят друг друга за ремесло. Не поднимают голоса против общего мнения. И вдруг шейх Али, попирая все правила, обращается прямо к Аллаху, без всяких посредников.
Поначалу люди смеялись, но, послушав внимательнее, что говорил шейх, тут же смолкали.
С непокрытой головой и взмокшими от пота короткими волосами, с палкой-хукумдаром, зажатой в правой руке, и глазами, горевшими лихорадочным огнем, шейх Али был воплощением дикой, слепой ярости. Он взывал к небу:
— Чего ты от меня хочешь? Скажи, чего ты от меня хочешь? Аль-Азхар я бросил из-за кучки шейхов, которые вообразили себя ревнителями веры. С женой я развелся. Дом продал, Абу Ахмед мытарит меня сильнее других. Нет разве на свете никого, кроме меня? Покарай Черчилля либо Занхаура[15]. Или ты только против меня всемогущ? Чего тебе от меня надо? Прежде, бывало, не поем один день, ладно, думаю, ничего, это все равно как в рамадан. И вот я не ел с позавчерашнего дня, не курил неделю. А уж зелья[16], упаси господи, не пробовал целых десять дней. Ты говоришь, что в раю мед, и плоды, и молочные реки. Так почему же ты мне этого не даешь? Дожидаешься, покуда умру с голоду и попаду в рай, чтобы наесться досыта? Нет, создатель, ты меня сперва накорми, а потом уже отправляй куда хочешь. Убери от меня Абу Ахмеда. Пошли его в Америку. Приписан он ко мне, что ли? За что ты меня мучишь? У меня ничего нет, кроме этой галабеи да хукумдара. Либо сейчас же накорми меня обедом, либо немедля забирай к себе. Накормишь ты меня наконец?
Все это шейх Али выкрикивал в крайнем возбуждении. На губах его пена выступила. Он весь покрылся испариной. В голосе звучала ненависть. У жителей Минья ан-Наср сердца сжимались от страху. Они боялись, что шейх и вправду исполнит свою угрозу и отречется от веры. Да и не одно это было страшно. Сами слова, которые произносил шейх Али, были опасны. Ведь Аллах мог прогневаться и отомстить всей деревне, наслав на нее всяческие бедствия. Слова шейха Али таили в себе угрозу для каждого. Надо было во что бы то ни стало заткнуть ему рот. И наиболее рассудительные начали ласково уговаривать шейха, просили его образумиться и замолчать. Шейх Али ненадолго оставил в покое небеса и обернулся к толпе:
— Почему это я должен молчать, вы, мужичье? Молчать, покуда не сдохну с голоду? Не стану я молчать! Вы боитесь за свой кров, за своих жен, за свои поля. Всякий трясется за свое добро. А у меня ничего нет, и я ничего не боюсь. Если Аллах на меня гневается, пусть заберет меня отсюда. Пускай ниспошлет кого-нибудь убрать меня. Если прилетит Азраил, я обломаю хукумдар об его голову. Клянусь верой и всеми святыми, не замолчу, ежели он сию секунду не пошлет мне с неба стол с яствами. Чем я хуже девы Марьям[17]? Она как-никак была женщина, а я-то мужчина. И она не была бедна. А меня Абу Ахмед вконец замучил. Клянусь верой, не замолчу, если он не пошлет мне стол с яствами.
И шейх Али снова громко воззвал к небу:
— Эй, посылай живо, или я ни перед чем не остановлюсь, сделаю, что говорю. Давай сюда стол, и чтоб на нем были две курицы, блюдо с медом и четыре свежие лепешки. Хлеб обязательно теплый. Да не забудь про салат. Считаю до десяти. Не будет стола, смотри у меня…
Шейх Али начал считать. Нервы у всех напряглись до предела. Надо было как-то остановить шейха. Кто-то предложил, чтобы несколько самых сильных парней повалили шейха на землю и заткнули ему рот. А потом избили его так, чтоб надолго запомнил. Однако стоило шейху поглядеть на собравшихся с гневом, как все тотчас замолкли. Никому не хотелось, чтобы удар железным наконечником шейховой палки пришелся на его долю. Если шейх грозит проломить голову самому Азраилу, то уж голову любого из толпы он размозжит, не задумываясь.
Кто-то спросил шейха:
— Ты ведь, дядя, всю жизнь голодал. Отчего же именно сегодня?..
Метнув в него испепеляющий взгляд, шейх Али прервал говорящего:
— На сей раз, Абдель Гавад, дело слишком затянулось. Понял, ты, бестолочь?
Другой крикнул:
— Ну ладно, брат, раз ты такой голодный, отчего не сказать нам? Мы б тебя накормили. Зачем городить глупости?
— Да разве я у вас чего-нибудь прошу? — напустился на него шейх Али. — Стану я попрошайничать тут, в нищей деревне! Да вы сами голодаете не меньше моего! Зачем мне ваша милостыня?.. А не даст — я знаю, что мне делать.
Тут снова вмешался Абдель Гавад:
— Если б ты работал, не пришлось бы тебе голодать, бесстыжие твои глаза.
После этого ярость шейха Али достигла предела. Он стал размахивать палкой и возопил, обращаясь попеременно то к толпе, то к небу:
— А твое какое дело, Абдель Гавад, сын Ситт Абуха? Я не работаю, потому что не хочу, не умею. Нету для меня работы. Разве вашу работу можно назвать работой? Пускай ослы так работают! А я не осел! Я не могу надрываться целый день в поле, подобно волу. Будьте прокляты вы и ваши отцы, быдло вы безмозглое! Клянусь пророком, если даже мне суждено умереть с голоду, я все равно не стану работать так, как вы.
Люди невольно смеялись, несмотря на опасный оборот, который приняла эта история. Шейх Али выпрямился во весь рост и торжественно изрек:
— Итак считаю до десяти и, если стола не будет, отрекаюсь и преступаю заветы.
Казалось, шейх воистину исполнит угрозу, и тогда произойдет непоправимое.
Шейх снова принялся считать. Лоб его весь лоснился от пота. Полуденный зной делался невыносимым. В толпе даже стали перешептываться, что кара господня, возможно, уже начала действовать и эта ужасная жара не иначе как провозвестие чудовищного пожара, который спалит всю пшеницу, скошенную и нескошенную.
Кто-то снова рискнул предложить:
— Надо принести ему чего-нибудь поесть. Может, он уймется.
Очевидно, эти слова дошли до ушей шейха Али, хотя он и продолжал считать громким голосом. Он обернулся к толпе и сказал:
— Чего поесть, цыганский вы табор? Вашего заплесневелого хлеба и червивого сыра? Это вы называете едой? Клянусь верой, не замолчу, покуда не увижу вот здесь, на этом самом месте, стол и на нем пару цыплят.
По толпе пробежал ропот, а какая-то старуха сказала:
— Я сварила сегодня малость бамии[18]. Принести тебе?
Шейх Али огрызнулся:
— Замолчи, женщина. Какая еще бамия? Заместо мозгов у вас бамия, и вся деревня воняет прокисшей бамией.
Абу Сархан сказал:
— У меня есть свежая рыба, шейх Али. Нынче утром купил у рыбака Ахмеда.
— На что мне ваша рыба с мизинец длиной, пескари вы несчастные?! Не рыба, а одно название! Клянусь, если не будет мне двух цыплят и всего, что я заказывал, прокляну веру, а там будь что будет.
Положение стало невыносимым. Молчать — значит погубить всю деревню вместе с жителями. Надо заставить умолкнуть шейха — но как? Сотня человек закричала разом, приглашая шейха Али к обеду, но он
