мне померещилось от голода и одиночества. Отошел от двери и тут снова услышал крик, громкий, будто кричат в моей камере. Я тоже начал кричать. Метался по камере, звал людей, но все напрасно. А спустя какое-то время заметил, что второго голоса больше не слышно и кричу я один. Я сел в угол и заплакал. По правде сказать, сынок, когда за мной пришли, я не в силах был стать на ноги, и они потащили меня на допрос волоком.
Офицер стал расспрашивать меня о фидаинах. И я рассказал ему все, как сейчас рассказываю тебе. Но он даже не глядел на меня, курил, уставясь в окно. А когда я кончил, сказал:
— Знаю я вас, сукиных детей. С вами по-хорошему нельзя.
Я стал клясться, что говорил истинную правду, но он приказал охраннику:
— Сводите его полюбоваться, а потом приведите назад.
Да… С того дня я и страдаю диабетом. Они сволокли меня вниз по лестнице, а поскольку я не переставал клясться в своей невиновности, стукнули меня один раз по лицу, другой — по голове, сказав, что, если я еще открою рот, мне будет плохо. Потом остановились перед закрытой дверью, и один из них сказал, что было бы надежнее заткнуть мне рот кляпом, что они и сделали, несмотря на мои обещания молчать. Открыли дверь, впихнули меня. Не помню всего, что я там увидел. Помню лишь кое-что. Прежде всего троих парней, которые были подвешены за ноги друг подле друга, как туши в мясной лавке. Головы их почти касались земли, тела слегка раскачивались, а из глоток вырывался хрип, словно у прирезанных баранов. Представляешь? Потом помню молодого человека, совершенно голого, распятого на деревянной перекладине. Рядом стоял тюремщик и держал на железной цепочке собаку вот таких размеров, клянусь, не меньше теленка. Время от времени он ослаблял поводок, пес кидался на распятого и грыз ему ноги. По ногам текла кровь, распятый стонал и дергал головой. Но не кричал. Палач говорил собаке: «Хватит, хватит, Мизо». А собака продолжала рвать живое тело, пока ее не оттаскивали силой.
Потом я заметил еще одного человека. Он стоял неподалеку, и по его лицу тек обильный пот. Когда собаку отводили, он приближался к юноше, поднимал его упавшую на грудь голову и кричал: «Говори! Говори, негодяй!» Но юноша молчал. Возможно, он был без сознания. Он только стонал. Потный человек отпускал его голову, и голова снова падала на грудь. Он обернулся ко мне и произнес с коротким смешком: «Привет. Надеюсь, завтра ты нас осчастливишь. Пусть Мизо познакомится с тобой». Другой ослабил повод, собака устремилась ко мне и начала обнюхивать меня своей окровавленной мордой… Я уцепился за своего конвойного, а собака тянула меня за брюки. Тюремщики смеялись. Я плакал, но кляп во рту не позволял мне кричать. Наконец тюремщик оттащил собаку, говоря: «Это только первое знакомство, Мизо. Завтра, завтра вы станете друзьями». При этом он похлопывал пса по холке.
Что еще я там видел, сударь? Нет нужды пересказывать. Да я и не видел больше ничего, так как потерял сознание…
Очнулся я ночью в камере. Чувствую сильнейшую жажду и сухость во рту. Это было начало диабета. Я стал кричать, требуя воды, но никто не отозвался. Вставая на ноги, я ударился головой о стену, и это было для меня милостью господа, потому что я снова потерял сознание и пришел в себя лишь утром, когда тюремщик открыл дверь в мою камеру. Я не мог подняться. Губы у меня распухли, а язык одеревенел. Тюремщик схватил меня под мышки и потащил на допрос. Увидев офицера, сидящего за столом, я вдруг вырвался из рук тащившего меня — не знаю, откуда взялась во мне такая сила, — бросился на живот перед офицером, ухватил его за ноги и стал целовать сапоги. Офицер испуганно вскочил, стараясь высвободить ноги, но я держал его крепко. Вся моя жизнь была в этих сапогах. Ты удивляешься? Не приведи тебе господи, сынок, увидеть этакое. Смотри, прошло уже двадцать лет, а я весь в поту при одном воспоминании обо всем этом. Пощупай руку. Это ты виноват, заставил меня рассказывать такие вещи. Я никогда об этом не говорю. Почему? Когда тюремщику удалось оторвать мои руки от сапог, офицер спросил: «Ты зачем это сделал, хаджи? Ни к чему это. Я ведь позвал тебя, чтобы сказать, что есть приказ о твоем освобождении». Приказ об освобождении! Сколько дней я пробыл в тюрьме? Один день. Одну ночь. Но клянусь тебе, эти часы равны всей моей жизни.
Выйдя, я узнал, как все получилось. Моя жена уплатила кругленькую сумму одному влиятельному лицу в правительстве, и он по телефону приказал меня освободить. Она заплатила почти все, что у нас было. А оставшееся я истратил на лечение. Как бы то ни было, слава Аллаху. А ты говоришь, дом. Какой дом, сударь? Пропади пропадом и дом и деньги, если бы можно было вернуть здоровье. По правде говоря, этот дом мне уже не принадлежит. Сыновья отобрали. Ну и пусть себе владеют. Мне ведь ничего не надо. Так с чего мы начали разговор? Видишь, как одно слово тянет за собой другое. А, вспомнил… Я говорил, что не люблю иметь дело с полицией. Конечно, это давняя история. Сейчас у нас, слава Аллаху, свобода. Но я ничего не могу с собой поделать. Не люблю ходить в полицейский участок, и все тут. Адвокат говорит, у меня психологический комплекс. Бессовестно грабит меня и говорит — комплекс. Прости его господи. Что поделаешь! Ведь с того дня, как всевышний вызволил меня из беды, я и шагу не ступлю без адвоката… Не куплю, не продам без него. Пальцем не шевельну без его разрешения. Каждым моим шагом он руководит. И слава богу, все идет хорошо, если не считать того, что он меня обирает без зазрения совести. Пусть обирает, сударь, зато я не знаю дороги в полицейский участок. А ты хочешь затащить меня в полицию. Нет. Не выйдет. Дом этот мне не принадлежит. Он записан на имя моих сыновей. Договаривайся с ними, как хочешь. Меня это не касается. Только смотри, сынок, не наживи неприятностей. Я своих сыновей знаю. Они и отца родного не пожалеют. Я могу тебе помочь. У нас есть другой дом, тоже не на мое имя, но я хочу тебе услужить. Там однокомнатная квартира со всеми удобствами и стоит недорого. Что ты скажешь? Сними ее и уезжай из этого дома. Зачем тебе эти жалобы? Мы друзья и расстанемся друзьями. А?
Сегодня мне с утра не везет. Сначала с режиссером поругался, потом хозяина встретил. Режиссер еще куда ни шло, но хозяин… Скажи, что ты ему сделал? Он злой как черт. Никогда его таким не видел. Правда, что ты добился вызова его и его сыновей в участок и там их заставили дать расписку в том, что они тебя не тронут? Ну и дела! Ты думаешь, их расписка тебе поможет? Лучше установи в своей квартире пушки. А еще лучше, съезжай. Порви свою жалобу и наплюй на все лифты и водопроводы в мире. Дай сюда жалобу. Я хочу вычеркнуть свою подпись.
Если хочешь быть героем, геройствуй один. Меня это не касается. Хватит с меня того, что было. Не втягивай меня в истории. Прошлый раз, когда ты ушел, я всю ночь глаз не сомкнул — совсем замучился. Все думал, неужели я трус? Я должен подписаться, как и все жильцы. Так и не заснул, пока не пришел к тебе и не поставил свою подпись. Зачем?! Будь проклята эта совесть! Будь проклято благородство! Вот и сегодня оно меня погубило. Я потребовал у режиссера роль со словами. Он отказал. Я стал настаивать. Тогда он совсем отобрал у меня роль и пригрозил, что пожалуется дирекции телевидения и меня уволят. Теперь нужно просить кого-нибудь замолвить за меня словечко и перед дирекцией. Вот тебе и смелость, черт возьми. Придется питаться одним благородством.
И ведь что особенного я сделал? Вот послушай, как все было, и суди сам. В программе для учащихся нас одевают в исторические костюмы, и мы изображаем беседу короля с министром. Я, король, сижу на большом троне. На голове у меня огромная чалма (должна быть, конечно, корона, но они невежды). Министр делает доклад, я слушаю, улыбаюсь и киваю головой. Мы репетировали миллион раз — министр говорит, я киваю. Ну скажи, разве есть на свете такие короли? Я выучил наизусть все слова министра лучше, чем он сам, и предложил режиссеру, чтобы зритель не соскучился, разбить длинный монолог министра на диалог между им и мной. Причем ничего не меняя в тексте. По-твоему, это ересь? Лучше, чтобы один актер бубнил весь текст и изводил публику? Что, мои слова подрывают телевидение? Ведь я выучил наизусть весь текст, а почему-то должен молчать!
Дай-ка мне твою жалобу. Я вычеркну свою подпись.
Совет разумного молодого человека
Пер. Е. Буниной
