Какой-то миг я предавался этим воспоминаниям, потом закрыл глаза и решил заснуть, но сон не шел ко мне. Я сел в постели и слабо улыбнулся маме. Но она с трудом встала и пошла на кухню. Когда она вернулась, я заметил, что глаза у нее покраснели. Она дала каждому из братьев по пиастру и пыталась дать мне тоже. Но я отказался и встал с кровати. Как по команде, братья повернулись в мою сторону. Я почувствовал, что Мансур провожает меня взглядом. Когда я вернулся в комнату, дети успокоились и начали засыпать. Я выключил свет и пробрался на свое место. Какое-то время и наблюдал за отблесками уличных фонарей на стенах комнаты. Затем протянул руки и обнял маму, но она ничего не сказала. Я тихо зашептал ей, чтобы не услышали братья:
— Мама, когда дядя еще раз придет к нам, я попрошу у него прощения. Клянусь, что я буду с ним вежлив. Если ты хочешь, я пойду к нему завтра же… и скажу все это… хочешь?
Я замолчал, но она не отвечала. Я отвернулся к стене и представил себе жирное лицо дяди, как я стою перед ним, он дергает меня за ухо и что-то мне выговаривает. Но я все равно это сделаю. Если не завтра, то когда он придет в следующий раз… нет… завтра! Клянусь, что завтра я пойду к нему!
Я закрыл глаза. Вдруг мне вспомнилась мышиная нора, проволока, голос матери, предостерегающий, что мышь отомстит. Я ощупал один за другим все пальцы. Может быть, этот… а может быть, этот. Значит, как только наступит ночь, она придет мстить мне. Нет, я все равно никогда не уйду с этого места! Вот мои пальцы… пусть кусает их, если ей хочется!
На обочине
Пер. А. Кирпиченко
Лачуга, служившая чайной, стояла при въезде в деревню, на обочине дороги, которая вела к хуторам. Мальчишками мы вечно толклись возле нее и лазали на росшие вокруг деревья. Люди, приходившие с хуторов, пили в тени деревьев чай, давая отдых натруженным ногам, прежде чем войти в деревню. И на обратном пути они обычно задерживались здесь в надежде, что кто-нибудь их подвезет или найдется попутчик, с которым можно будет перекинуться словечком по дороге.
Владелец чайной, худой старик, приходил рано утром по тропке, тянувшейся через поля, в сопровождении мальчишки, его внука. Мальчик накрывал циновкой каменную скамью перед лачугой, сбрызгивал водой землю вокруг и мыл стаканы и чайник в канале. Единственный деревянный стул старик хранил для особых случаев и выносил наружу, лишь когда у него останавливался какой-нибудь эфенди или женщина из уважаемой в округе семьи… Женщина обычно усаживалась позади лачуги и молча, закутавшись в свою черную малаю, ждала повозку, которая подвезла бы ее на хутора.
Рядом с лачугой, на обочине дороги, лежало несколько пальмовых стволов — в базарные дни старик стелил на них мешковину.
Вечерами он зажигал огонь и сидел возле него, подремывая.
После вечерней молитвы собирался народ из деревни, те, кому приятно было прогуляться после сытного ужина. В темноте слышался их громкий смех и не слишком-то пристойные шутки… Они рассаживались на пальмовых бревнах, а старик готовил чай, слушал громкий разговор и иногда тихо смеялся, качая головой.
После вечерней молитвы появлялся и конный патруль. Наезжал он нерегулярно, мог не показываться в деревне целую неделю, а потом вдруг являлся два вечера подряд. Патруль въезжал в деревню по дороге, шедшей вдоль канала, и останавливался у чайной. Старик хозяин поднимался со своего места, вытирая слезящиеся от дыма глаза. Воцарялось молчание. Мужчины, затевавшие веселую возню и соревнования в прыжках на дороге, возвращались на пальмовые бревна, тяжело дыша и утирая пот. Все были наслышаны о крутом нраве офицера — начальника патруля и о его жестоком обращении с людьми, будь то феллах или эфенди. Начальник стоял у огня, и на его белом круглом лице играли отблески пламени. Он пристально смотрел на всех сонными глазами, облизывая кончики усов. Эта его привычка также была хорошо известна. За ним в темноте виднелись головы лошадей, щипавших траву на обочине.
Вскоре мужчины поднимались, отряхивали пыль, приставшую к их белым галабеям, длинно зевали, делая вид, что страшно устали и хотят спать, и медленным шагом отправлялись в деревню. Старик приносил из лачуги стул, расталкивал спящего внука, снимал с него абу, которой тот укрывался, и расстилал ее на скамье. Мальчик привязывал коней, приносил им из канала воды, а старик в это время готовил чай. С солдат он никогда не брал платы. Пусть пьют, сколько захотят, да убираются подобру-поздорову. Солдаты отдыхали, сидя на скамье, а он обносил их трубкой и, придерживая пальцем раскаленные угольки, приветливо говорил:
— Путь у вас не близкий.
Подносил стакан чая офицеру, сидевшему на стуле, но тот брезгливо отмахивался.
— Стакан чистый, — убеждал старик.
Офицер снова жестом прогонял его, поднимался со стула и стоял, скрестив руки за спиной, держа под мышкой обвитый тонким кожаным ремешком стек и вглядываясь в расстилающиеся перед ним поля… Всякий раз, приезжая, он стоял на этом же самом месте, не сводя глаз с видневшихся вдали огней хуторов, образующих некое подобие дуги. Отсюда все ему казалось ясным и понятным: грабят они, кроме них, некому. Судя по огням, рыбацкий хутор был ближе остальных — от имения его отделяло лишь озеро. Но если ехать верхом, он оказывался самым дальним. Им ничего не стоит приплыть на лодках в имение и вернуться назад. На озере их не поймать. Вот если бы маамур[32] наконец послушался его, поставил бы своих вооруженных людей за имением да снабдил их лодками, тогда быстро управились бы.
Но маамур в ответ на его просьбы кричал:
— Моторные лодки с пулеметами?! Вы что?! Как я скажу начальству, что мы не в состоянии схватить нескольких воров, угоняющих скот?
И каждый раз уверяет, что уж теперь-то воры не ускользнут. Они всегда ловко выбирают момент, именно тогда, когда у ворот имения навалены груды мешков с хлопком, кукурузой или пшеницей, стоят корзины с персиками в ожидании приезда машин.
Маамур считает, что скот они могут прятать на островах, разбросанных по озеру, а может быть, сразу же перегоняют его какому-нибудь торговцу. Но мешки, полные апельсинов или чего другого, куда они деваются? Он обыскивал каждый дом, от крыши до печки. Он наезжал на хутор сразу после кражи, не давая им времени спрятать награбленное. Эх, будь у него лодки, он настиг бы их на озере! А ему приходилось скакать с патрулем по сельским дорогам, мимо всех деревень и хуторов. Это было бессмысленно, но другим путем на лошадях не проедешь.
Иногда офицер появлялся на хуторе через два-три дня после кражи, говоря себе, что теперь они, возможно, уже считают себя в безопасности и извлекли добычу из тайников или привезли на хутор с островов. Но, въезжая на хутор, каждый раз чувствовал, что его там уже ждали. Хутор выглядел пустым. Двери домов закрыты, огни погашены. Даже лавчонка, похожая на трещину в стене, и та заперта. Он знал, что они там, за дверями, наблюдают за ним, и в бешенстве пинал двери сапогом, словно это были немые, безмолвные лица. Никого! Вот так-то! Мужчины на озере, заняты рыбной ловлей. Вечно они заняты рыбной ловлей. В домах, на охапках соломы, одни испуганно моргающие старики, готовые подняться по его приказу. А маамур еще спрашивает:
— Почему вы думаете, что воры именно с рыбацкого хутора?
Если бы он сам приехал и увидел все это своими глазами…
Офицер прохаживается взад и вперед перед лачугой, сбивая стеком головки какого-то огородного растения на маленькой грядке.
— Эх, разграбят, вконец разграбят имение!
Он прислушивается к кашлю солдат, сидящих на скамье, к их негромкому разговору со стариком. Солдатам хочется немного отвести душу, они намолчались, пока ехали за ним следом по сельским дорогам.
