Дед закурил сигарету, несколько раз затянулся, потом решительно загасил ее.
— Будьте добры, вспомните, пожалуйста: ваш отец настаивал на том, чтобы вы не разглашали то, что узнали о смерти Анны Драги?
— Да, товарищ офицер, он велел молчать, сказал, что иначе мне несдобровать, ведь не признают же они правоту дочери бывшего заключенного, не осудят Корбея, который большой человек в кооперативе.
— Спасибо за все, что вы мне сообщили, — сказал Дед и, услышав издалека мотор «бьюика», встал. Юстина проводила его до калитки.
— Товарищ офицер, вы думаете, таки Корбей ее убил?
— А вы что думаете? — спросил ее в свою очередь Дед.
— Товарищ офицер, что он снасильничал, в это я верю, но… но… что я скажу? Бешеного мужика хоть вяжи! Но меня-то вы не накажете, я ведь…
Дед не ответил. По его знаку Панаитеску остановил машину, и из нее вышли судебный врач и прокурор, как они представились, и еще один человек средних лет, который вместо того, чтобы представиться, сразу же взял Деда за локоть и отвел в сторону.
— Спасибо вам, товарищ майор, за огромную помощь, которую вы нам оказали. Поразительно, что такой надежный человек, как председатель Урдэряну, мог на такое пойти. Конечно, и на нас лежит ответственность, мы вовремя не проконтролировали, не были требовательными, нам недоставало вашей интуиции, но, товарищ майор, не у всех есть опыт подобного рода и такая наблюдательность. Кстати, речь действительно идет о преступлении? — спросил незнакомец, а Дед вместо ответа задал ему вопрос:
— Вы приехали в село из-за истории с землей?
— Да, сегодня после обеда мы созовем общее собрание, чтобы все поставить на свои места.
— Собрание-то собранием… А человек убит.
— Это разные вещи. Моя задача — заниматься землей, ваша — преступником, если действительно речь идет об этом. Я желаю вам успеха, — сказал незнакомец и, не протянув руки Деду, удалился, помахивая портфелем.
— Кто этот друг, Панаитеску? — спросил Дед, указывая на человека, направившегося широким шагом к правлению кооператива.
— Он спустил баллон километрах в двадцати отсюда, попросил нас подвезти его. Я быстро сориентировался, решил, что негоже ему отказывать. Всю дорогу он молчал, так что я понятия не имею, кто он, как он понятия не имел, кто мы. Или он прикинулся дурачком, потому что в машине говорилось только об Анне Драге.
— Дед, я счастлив с тобой познакомиться, — обратился прокурор к майору. — Медицинская экспертиза ввела нас в заблуждение. В данном случае преступник налицо, — сказал прокурор, показывая на молодого врача, который был явно не в своей тарелке.
— Нет, товарищ прокурор, я бы не сказал, что в экспертизе были пробелы… Меня озадачила, однако, одна деталь. Озадачила, как только я увидел в Бухаресте фотографию. Хочу проверить, в какой мере верны мои предположения.
Дед вынул из портфеля фотографию Анны Драги, сделанную в тот день, когда воды Муреша выбросили труп на берег. Сфотографирован он был со спины, на теле девушки было видно много отметин, и Дед поднес палец к одной из них.
— Вот это меня интересует, — сказал он.
— Царапины от коряг, — сказал врач, и лицо его осветилось, когда он понял, что, в сущности, речь шла просто об одной детали, а не об ошибке в экспертизе, как он боялся.
— Пошли, товарищи, — сказал Дед и, увидев старшину и сержанта, спускающихся по улице, сделал им знак идти с ними.
— Дорогой коллега, поезжай один вперед, все равно мы все не поместимся, — сказал Дед, и шофер, счастливый, что не надо нагружать машину шестью пассажирами, сел поспешно за руль и сорвался с места со скоростью по крайней мере пятнадцать километров в час.
— Я послал за могильщиками, товарищ майор, поэтому зашел на пост, — сказал подошедший Амарией.
Прокурор и врач громко обсуждали случаи с утопленниками в Муреше, каждое лето в реке кто-нибудь погибал, утверждали они, и эксперты обязаны были приезжать, исследовать, а порой и производить вскрытие в весьма и весьма неподходящих условиях.
— Все данные и в этом случае свидетельствовали об очередной жертве реки, — сказал молодой врач довольно уверенно. — Не было мотива думать иначе, а без мотива, вы действительно думаете, что он был? — спросил врач, поправляя растрепавшиеся от ветра волосы над широким белым лбом.
— Один-единственный, доктор: правда!
— Правда… — повторил врач. Это слишком широкое понятие его не убеждало. Без конкретного истолкования оно не могло быть признано побудительным мотивом к действию.
По громкоговорителю, установленному на одном из телеграфных столбов, голос диктора сообщал спокойно и строго об общем собрании, на которое приглашались все члены кооператива. На повестке дня — проблемы производства, добавил диктор, потом шмыгнул носом в микрофон — звук был похож на приглушенный всхлип трубы. Через несколько секунд зазвучала народная музыка, но заигранная, вероятно, пластинка возвращала иглу на одну и ту же борозду, и бесконечно повторялись, как молитва, одни и те же хрипловатые слова:
Дойдя до кладбища, Амарией выставил у ворот дежурным сержанта, пришедшего с ними. Он не желал, чтобы их беспокоили возможные любопытные, хотя это было маловероятно, люди спешили на объявленное собрание, которое для них было важнее вскрытия могилы. Пришли могильщики, два брата, они всегда работали вместе, один с киркой, другой с лопатой. Один из них, прежде чем взяться за лопату, достал из сумки старенькую скрипку и сыграл несколько аккордов. Так он обычно делал на похоронах, чтобы люди прослезились. Потому-то он и сейчас посчитал нужным сыграть…
Потом оба брата принялись за работу.
Вскоре показался гроб из елового дерева, окрашенный в желтый цвет. В тот месяц совсем не было дождей, и дерево было чистое, будто Анну Драгу похоронили только вчера. Братья вытащили гроб на веревках. Закончив работу, могильщики отошли в сторону и остановились в нескольких шагах. На лице более молодого, который играл на скрипке, ясно был виден испуг. Он повидал немало на своем веку: был парикмахером в деревне, играл на свадьбах и крестинах, провожал людей до места их вечного упокоения, но в первый раз тревожил могилу покойника. Он чувствовал страх и в то же время недоумевал. Неужели ответственные товарищи специально ради этого приехали из города? И он опять взялся за скрипку, заиграв грустную песню, и смычок, направляемый дрожащей рукой, придавал мелодии нечто щемящее. Растроганный тем, что игра получилась такой прочувствованной, он сам прослезился.
Амарией сжал губы, и, как ни пытался сдержаться, это ему не удавалось. Дед, поняв его состояние, послал его в дом к учителю принести портфель, где он держал специальную аппаратуру, с которой никогда не расставался в командировках.
Амарией подчинился с признательностью.
Крышка гроба, пригнанная мастером так, что и гвозди не понадобились, была снята. Анна Драга лежала, завернутая в саван. Никто не надел на нее платье — скорее всего, из-за вывернутых за спину рук, в таком виде они застыли.
— Вскрытие я делал в сарае, — извинился врач за грубо наложенные швы, увидев недовольную мину Деда. Он привык к работе Гогу Помишора, своего друга из «Скорой помощи», который обычно производил вскрытия. После его работы покойники были красивы, иногда даже красивее, чем в жизни, а у Анны Драги даже лицо не было отмыто… Труп повернули спиной, и Дед внимательно исследовал при помощи лупы
