закрыта. Бериндей хочет что-то сказать, но я останавливаю его жестом.
У меня такое впечатление, что кто-то подкрался к двери.
— Вы ничего не слышали? — спрашиваю я прокурора шепотом и, не дожидаясь его ответа, в два прыжка бросаюсь к двери, распахиваю ее, выскакиваю на лестницу. Я не ошибся: слышно, как кто-то сбегает по ней. Я кидаюсь за ним, ничуть не сомневаясь, что это тот же человек, который подходил только что к двери мансарды. На лестнице никого нет. Я сбегаю во двор, выглядываю на улицу — никого… Ничего подозрительного. Неужто мне все это померещилось? Я стою некоторое время у ворот, затем возвращаюсь обратно. Что подумает теперь обо мне прокурор? Что мне уже чудятся привидения? Но я нахожу его спокойно покуривающим, все еще рассматривающим портрет Петронелы Ставру.
— Вы ничего не слышали?
— Я несколько туговат на ухо, так что мог ничего и не услышать, — пожимает плечами прокурор.
Хоть не смеется надо мной, и на том спасибо..
— Пошли, — торопит он. — Пора.
Я завязываю папку с рисунками и бережно кладу ее на место.
— Да… — соглашаюсь я. — Идемте. Надеюсь, что доктор Патрике завершил свои труды. Экспертиза и решит, закрываем мы дело или нет.
Он согласно кивает. Бегая вниз и вверх по этой крутой лестнице, я здорово запыхался. Неужто обманул меня мой слух? А почему бы, собственно, и нет? Почему это я не могу ошибиться?..
Мы выходим. Прокурор, зажав сигарету в уголке губ, собирается вновь опечатывать дверь. И тут я вспоминаю об уборной на лестничной площадке, несколькими ступеньками ниже. Я подхожу к двери, берусь за ручку, но изнутри слышится женский голос:
— Занято! Не ломитесь!
Прокурор Бериндей успел опечатать мансарду. Мы спускаемся, и, когда у двери комнаты Лукреции Будеску я хочу остановиться, прокурор решительно берет меня под руку:
— Оставьте ее в покое, пусть бедняжка придет в себя. Идемте сейчас к нам, в прокуратуру.
Мне, собственно говоря, нечего ему возразить. Идти, так идти. На нижней площадке лестницы я замечаю еще один клозет, но только уже в прокуратуре мне приходит в голову простейшая догадка: а не там ли, в уборной, спрятался тот, за кем я гнался по лестнице? Увидев мое огорченное лицо, прокурор любопытствует:
— Чем это вы огорчены, уважаемый?..
Я не отвечаю ему. Незачем ему знать все мои мысли.
5
Доктор Патрике ждет нас в кабинете прокурора, углубленный в чтение свежей газеты. — Где это вас носит, господа?
Он вскакивает со стула и идет нам навстречу, словно бы он — хозяин этого кабинета и донельзя рад гостям.
Доктор невысок ростом и кажется намного старше своих пятидесяти.
— Я решил сам ознакомить вас с результатами экспертизы, — объясняет он нам свое присутствие в кабинете, — поскольку дело оказалось отнюдь не простым. К тому же я предположил, что у вас, возможно, будут вопросы ко мне.
Он берет со стола свой портфель, открывает его и достает оттуда документ, который мы ждем с таким нетерпением. Первый экземпляр он протягивает мне, второй — прокурору и смотрит на нас с видом взрослого, одарившего двух малолеток леденцами на палочке.
Я жадно проглатываю заключение экспертизы. Ну его, это стандартное вступление, всю эту специальную терминологию! Они меня всегда раздражали. А, вот и то, что меня интересует. Наталкиваюсь сразу же на формулировку, которая мне никогда прежде не встречалась: «двузначный случай». Поглядываю на прокурора — он внимательно читает акт экспертизы. Кошусь па доктора Патрике — он спокойно ждет, скрестив руки на груди. Не удерживаюсь, спрашиваю напрямик:
— Доктор, что значит «двузначный случай»?
— Вот именно! — присоединяется ко мне и прокурор.
— Очень просто — это значит, что я но в состояния установить однозначно, от чего умер Кристиан Лукач — от морфия или от асфиксии. Одно лишь, несомненно: он умер, удушенный не петлею, не сразу, а, вероятно, долго висел в ней, задыхаясь. Я говорю «вероятно», потому что с тем же основанием можно предположить, что он умер от интоксикации морфием в тот самый момент, когда повесился или был повешен.
Первым вскидывается прокурор, словно укушенный змеей:
— Что значит — был повешен'?
Доктор Патрике не скрывает своего удовлетворения по поводу реакции прокурора и отсылает нас вновь к своей формулировке:
— Случай двузначен. Двусмыслен. Преступление? С тем же успехом это могло быть и самоубийством. Короче говоря, для нас это дело пока что запутанное.
— Доктор, уж вы, пожалуйста, не считайте нас малыми детьми! — сердится прокурор.
Я делаю ему знак, чтоб он взял себя в руки, и принимаюсь методически, вопрос за вопросом, за доктора:
— Вы определили у него, я вижу, камни в почках?
— Именно. Несмотря на свою молодость, покойный был просто-таки заводом по производству камней. Судя по положению одного из них, находящегося в мочеточнике, можно с уверенностью сказать, что у покойного в момент смерти был острый приступ почечной колики, то есть каменной болезни, сопровождаемый чудовищными болями.
До меня доходит смысл его намека, и я хватаюсь за эту нить:
— Для снятия которых и употребляется морфий?! Патрике дружески мне улыбается, словно хочет сказать: «Вот человек, с которым и поговорить приятно».
— Именно. В подобных случаях рекомендуется именно морфий. Но Кристиану Лукачу была введена слишком большая доза, действие которой трудно предусмотреть с достаточной точностью.
Я чувствую, как весь напрягся, словно перед прыжком в пропасть.
— Из чего именно вы заключаете, что эта доза была ему введена кем-то посторонним?
Доктор не медлит с ответом:
— Зная о том, что была найдена пустая ампула, я решил, прежде чем вскрывать труп, осмотреть внимательнейшим образом весь кожный покров, особенно те его зоны, куда обычно наркоманы сами делают себе уколы, зоны, которые им легко доступны. Хотел, уважаемые коллеги, установить, не страдал ли покойный этим пороком. Ну так вот, я обнаружил лишь один-единственный след от укола, свежий, на одной из ягодиц, а именно на правой, куда он сам никоим образом не мог бы дотянуться шприцем. Стало быть, морфий ему был введен другим лицом.
Наконец-то и прокурор вступает в разговор:
— Кроме ампул, есть еще таблетки, порошки… Патрике отводит аргумент Бериндея:
— Их ему достать было бы еще труднее. Мы, слава богу, не на Западе. Да если у него и была возможность их добыть, это стоило бы очень больших денег. И потом, судя по всему, он был юношей спокойным, активным, жизнерадостным…
— Ну, деньги-то у него были… на сберкнижке у него семнадцать тысяч пятьсот лей, — напоминает нам прокурор.
Несколько минут мы все молчим. Двусмысленность этого дела не вызывает уже никаких сомнений. Во всяком случае, так уже кажется и мне. Согласно экспертизе, несомненно одно: морфий был введен Лукачу не им самим. И причина: приступ каменной болезни. И смерть его наступила не сразу… Прерываю молчание, повторяя еще раз свой вопрос:
