«Дойчланд юбер аллее» под пулеметным огнем англичан. Проникшись этой историей и с поощрения учителей не один класс вызвался в полном составе идти на войну. Каждый второй не вернулся. Те же, кто вернулся — как Ремарк, которому так потом и не удалось доучиться, — не пришли в себя и по сей день. Он до сих пор себя чувствовал ходячим покойником.
Герр Юнгер, принявший школьные впечатления своего собрата по перу с легкой улыбкой, обозвал легенду о Лангемарке патриотической дребеденью, но все же признал, что еще задолго до войны им овладела жажда опасности, тяга к чему-то необычному, «будь то хотя бы и служба во французском Иностранном легионе».
— А когда наконец началось, мы почувствовали себя единым огромным телом. И даже когда война показала свои когти, надо мной, командиром штурмового отряда, по-прежнему властвовала идея битвы как некоего опыта души. Признайтесь же, друг мой! Даже в своем великолепном дебюте, «На Западном фронте без перемен», вы с восторгом описываете дружбу до смертного часа, сплотившую фронтовиков.
Ремарк возразил, что его личный опыт в романе не отражен. Там собраны фронтовые впечатления целого поколения, посланного на бойню.
— Служба в лазарете предоставила мне весь необходимый материал.
Сказать, что между собеседниками завязался спор, было бы преувеличением, однако оба старались подчеркнуть, что относятся к войне совершенно по-разному, что даже стили у них совершенно несхожи, да и во всем остальном они — выходцы из двух враждующих лагерей. Один по — прежнему считал себя «неизлечимым пацифистом», другой желал, чтобы в нем видели «анархиста».
Да что вы такое говорите! — не выдержал Ремарк. — В «Стальных грозах» вы точно мальчишка- сорванец, помешанный на приключениях. Вплоть до последней атаки Людендорфа. Вы сколотили штурмовой отряд ради кровавой забавы — захватить на скорую руку пару пленников, а повезет — так и бутылочку коньяку…
Но потом он признал, что окопы и позиционная война, да и сами сражения в дневниках его коллеги описаны отчасти верно.
Под конец нашей первой беседы — к тому времени господа уже осушили две бутылки красного — Юнгер вернулся к теме Фландрии.
— Когда мы рыли траншеи у Лангемарка через два с половиной года, все время натыкались на портупеи, винтовки, патронные гильзы, оставшиеся с 1914-го. Попадались даже остроконечные шлемы, в каких тогда уходили на войну добровольцы…
Следующая наша беседа прошла в «Одеоне», кафе столь почтенном, что сам Ленин, пока германский рейх не препроводил его в Россию, сиживал там, почитывая «Нойе Цюрхер Цайтунг» и тому подобное и втайне вынашивая свои революционные планы. Мы не столько взирали в будущее, сколько вспоминали о прошлом, и гости мои настояли на том, чтобы открыть встречу завтраком с шампанским. Мне же подали апельсиновый сок.
Оба выложили на мраморный столик, между круассанами и сыром на блюдце, вещественные доказательства — романы, вызывавшие некогда бурные дискуссии. «На Западном фронте без перемен» выдержал гораздо больше переизданий, чем «Стальные грозы».
— С тех пор как мою книгу подвергли публичному сожжению в 1933-м, — заметил Ремарк, — ее двенадцать лет не переиздавали, и не только в Германии. А ваш панегирик войне можно было купить всегда и повсюду.
Юнгер не ответил. Но когда я опять заговорила об окопной войне во Фландрии и на известковых землях Шампани и выложила на стол, к тому времени уже убранный, карты осажденных районов, он тотчас принялся толковать о наступлении и контрнаступлении на Сомме и ввернул реплику, которая задала тон всей дальнейшей беседе:
— Этот дурацкий кожаный шлем, от которого вас, мои достопочтенные коллеги, уберегла судьба, уже в июне 1915-го на нашем участке фронта заменили стальной каской. Нашу модель разработал капитан артиллерии по фамилии Шверд — после нескольких неудачных попыток наперегонки с французами, которые тоже вводили стальные шлемы. Поскольку Крупп был не в состоянии производить подходящий хромовый сплав, заказ получили другие фирмы, и среди них — металлургический завод в Тале. К февралю 1916-го стальные шлемы использовали уже на всех фронтах. В первую очередь ими снабжали полки под Верденом и на Сомме, а бойцам Восточного фронта приходилось ждать дольше всех. Вы не представляете себе, любезный Ремарк, сколько людей погибло из-за этой ничтожной кожаной шапчонки, к тому же из войлока, потому что кожи не хватало. Особенно велики были потери в окопах: один меткий выстрел — и одним человеком меньше, да и любой осколок бомбы пробивал этот шлем насквозь. — Затем он повернулся ко мне и добавил: — А шлемы, которые у вас, в Швейцарии, носят полицейские, они хоть и выглядят чуть по- другому, но ведь по образцу этой самой стальной каски сделаны во всем, вплоть до отверстий для вентиляции.
Мой ответ: «К счастью, нашему шлему не приходится доказывать свою пригодность под бомбардировками, которые вы так живописно изобразили» — он пропустил мимо ушей и продолжил засыпать демонстративно молчащего Ремарка подробностями, от антикоррозионного покрытия защитного цвета до затылочного клапана и подкладки из конского волоса или стеганого войлока. Затем он посетовал, что в окопной войне эта каска ограничивала обзор: передняя часть должна была защищать верхнюю часть лица до самого кончика носа.
— Уж поверьте, во время операций эта тяжелая каска страшно мешала. Может, вы и сочтете это легкомыслием, но я предпочитал свое старое доброе лейтенантское кепи. На шелковой, смею добавить, подкладке. А британскую каску я, между прочим, держу на рабочем столе как сувенир. Она совершенно другая, сплющенная, как лепешка. Разумеется, с дыркой от пули.
После длительной паузы — господа потягивали кофе со сливовым бренди — Ремарк сказал:
— Для пополнения, состоявшего в основном из новобранцев, стальные шлемы М-16 да и более поздняя модель М-17 были слишком велики. Все время съезжали на нос. Из всего детского личика только и было видно, что трясущиеся от ужаса губы и дрожащий подбородок. Смешно и жалко. А что осколки и шрапнель пробивают даже сталь, вы и без меня знаете…
Он заказал еще бренди. Юнгер последовал его примеру. А милой швейцарской «барышне» подали еще стакан свежевыжатого апельсинового сока.
Сразу после завтрака — на сей раз никаких роскошеств, никакого шампанского, господа любезно согласились с моей рекомендацией отведать молочной каши «Бирхер-мюсли» — мы вернулись к нашей беседе. Осторожно, словно школьнице, которую не следует пугать, и обращаясь не только к личному опыту, но и к сведениям из вторых рук, они рассказали мне о газовой войне — о целенаправленном применении хлора и горчичного газа.
Тема боевых отравляющих веществ всплыла сама по себе, когда Ремарк упомянул о вьетнамской войне, шедшей как раз в это время, и назвал применение напалма и «эйджент оранж» преступлением.
— Стоит сбросить атомную бомбу, — сказал он, — и прости-прощай все внутренние запреты.
Юнгер же осудил систематическое уничтожение джунглей путем коврового распыления отравляющих веществ, определив его как логическое следствие применения газов в Первую мировую, и согласился с Ремарком в том, что американцы непременно проиграют эту «грязную войну», на которой нет места «подлинно солдатскому поведению».
— Хотя, — добавил он, — надо признать, что хлор первыми применили мы. В апреле 1915-го под Ипром, против англичан.
И тут Ремарк закричал, да так громко, что неподалеку от нашего столика официантка испуганно замерла и бросилась наутек.
— Газовая атака! — заорал он. — Газы! Га-а-а-азы!
В ответ Юнгер чайной ложкой воспроизвел сигнал тревоги, но тут же, словно повинуясь какой-то внутренней команде, вдруг посерьезнел и заговорил без обиняков:
— Мы немедленно стали смазывать маслом стволы винтовок и вообще все металлическое. Таково было предписание. Потом натянули противогазы. Позже, в Мончи, перед самой битвой при Сомме, мы увидели множество отравленных газом: они корчились и стонали, слезы так и лились у них из глаз. Но самое
