ужасное — хлор разъедает, сжигает легкие. То же самое я видел и во вражеских окопах. Вскоре после того англичане применили против нас фосген. Запах у него тошнотворно-сладкий…
Тут вмешался Ремарк:
— Их рвало много дней. Они выплевывали сожженные легкие по кусочкам. Хуже всего приходилось, когда из-за непрерывного заградительного огня невозможно было выйти из окопов: облака газа скапливались в каждом углублении, как медузы, и горе тому, кто поторопился снять противогаз. Неопытные новобранцы гибли первыми. Бедные беспомощные мальчишки, ничего-то они не умели… Форма на них мешком висела. Эти бледные, мучнистые лица. Еще живые, но взгляд уже пустой, как у мертвых детей. Однажды я наткнулся на окоп, полный этих бедолаг. Синие лица, черные губы. Слишком быстро сорвали противогазы. Истекли кровью.
Оба извинились передо мной: с утра пораньше это было слишком. По-моему, им показалось странным и неприятным, что молодая девушка интересуется подобными зверствами, неизбежными на войне. Я заверила Ремарка, который в большей степени, чем Юнгер, почитал себя кавалером старой школы, что беспокоиться на мой счет не следует: фирма «Бюрли» заказала нам отчет, и он должен быть исчерпывающим.
— Полагаю, вам известны характеристики вооружения, которое «Бюрли» производит на экспорт, — добавила я и попросила продолжать, не упуская никаких подробностей.
Поскольку Ремарк молча разглядывал мост у ратуши и набережную Лиммата, герр Юнгер, лучше владевший собой, просветил меня насчет подробностей. Он поведал о совершенствовании противогаза, а затем о горчичном газе, который впервые применили именно немцы в июне 1917- го, в третьей битве под Ипром. Он был без запаха и почти невидимый, стелился пеленой над самой землей и начинал действовать — то есть разъедать кожу — только через три-четыре часа. Дихлорэтилсульфид — маслянистое соединение, распыленное мельчайшими каплями. Противогаз не спасал. Затем герр Юнгер объяснил, что этим газом можно было выводить врага из строя целыми окопами, а потом брать голыми руками.
— Но поздней осенью 1917 года, — сказал он, — англичане захватили большой склад снарядов с ипритом и без промедления использовали против нас. Многие солдаты ослепли… Скажите, Ремарк, а не тогда ли угодил в лазарет под Пазевальком величайший ефрейтор всех времен и народов? Там и досидел благополучно до конца войны… А потом решил заняться политикой.
Джон Апдайк. Путешествие в страну мертвых
В жизнь Мартина Фредерикса, оставшегося в одиночестве после без малого тридцати лет супружества, время от времени вторгались досадные происшествия. Однажды весенним днем ему позвонила однокашница его бывшей жены — бойкая, крепенькая Арлин Квинт с факультета сравнительного литературоведения — и попросила подвезти ее в больницу.
— Прямо сейчас? — уточнил Фредерикс.
— Как можно скорее, да. Если тебя не затруднит. — За мольбой в ее голосе слышалась все та же чопорная жесткость, памятная со студенческих дней. — Я тут подумала… У тебя же автомобиль стоит за домом. А такси в этом городе вызывать — себе дороже: сначала прождешь до второго пришествия, а потом водитель будет гнать, как псих. Мне нужно, чтобы вели плавно.
— Да ну?
— Именно, Марти, — сказала она. — Безо всех этих твоих дерганий.
Они не виделись много лет, прежде чем снова встретились на вечеринке в одной художественной студии, в нескольких кварталах от его дома; Арлин не так удивилась, как он, — она продолжала общаться с его бывшей женой Гарриет и знала, что он перебрался в город. Арлин и сама теперь жила в городе. С Шерманом Квинтом — с химического факультета — она развелась несколько лет назад. Стать свободной горожанкой — что может быть лучше, сказала она Фредериксу. Он заметил, что цвет лица у нее нездоровый и зачесанные назад черные волосы пестреют седыми прядями, однако в остальном она была все та же, какой он ее и запомнил: сильная, энергичная, полная затаенной непокорности. В те времена Арлин собирала волосы в «конский хвост» и носила фермерскую юбку: университетская девица с претензиями на художественный вкус, как и его бывшая супруга. Прическу она так и не сменила. Она сидела на столе и болтала пухлыми ножками — похоже, из чистой детской радости, что она жива, ничем не связана и находится именно здесь.
То был громоздкий деревенский стол, за которым работал владелец студии, козлобородый коротышка; столешница была усеяна дырочками от канцелярских кнопок и покрыта пятнами краски и чернил. За спиной Арлин висели пришпиленные к стене угольные наброски обнаженных красавцев. Сбоку от стола, за большим, забранным стальными рамами окном, похожим на заводское, открывался вид сверху на огни ночного города — янтарные и цвета платины вперемешку с мазками красного неона, уходящие в даль, насколько хватало глаз; то был не Нью — Йорк, а всего лишь Бостон, и ни одна постройка в этом направлении не замахивалась выше собственных окон, а улицы плавно струились между домами, как огни посадочных полос под крылом взлетающего самолета. Землистое лицо Арлин светилось счастьем, а ноги игриво взбрыкивали — икры, как барабанные палочки; круглоносые, без каблуков, бальные туфельки от «Капецио». Эти туфельки многое выдавали; бывшая жена Фредерикса тоже носила бальные туфли хоть в дождь, хоть в снег, как будто жизнь в любую минуту могла закружить ее в танце.
Вечеринка была молодежная: сплошь будущие художники, парни и девицы с уродливыми панковскими стрижками — за ушами выбрито, на макушке крашеные пучки волос; все в мешковатых свитерах. Они прихлебывали вино из дешевых пластиковых стаканчиков и с каждым глотком орали все пронзительнее. Один из гостей составил стаканчики штабелем, один в другой, и делал вид, будто играет на аккордеоне. Гнусавый, но бодрый голос хозяина звучал громче всех. Только хозяин и его дружок-японец приближались по возрасту к Фредериксу, и ему было неуютно, но Арлин, наоборот, упивалась молодостью сборища, словно подливавшей масла в огонь ее счастья — бессмысленного, прыгучего счастья, как у девчонки-малолетки, забравшейся на высокую стену.
— Ну все. Я, как они говорят, сваливаю, — сказал наконец Фредерикс, отчасти посмеиваясь над ее готовностью подражать молодым. — Проводить тебя?
Арлин вскинула голову и взглянула ему в глаза. На полу утомленно покачивались тени.
— Нет, Марти, еще слишком рано! — Голос ее прозвучал звонко и словно бы откуда-то издалека. Губы медленно сомкнулись, прикрывая зубы, чуть выдающиеся вперед и желтоватые, как у курильщиков, хотя курить она уже бросила. — Очень мило с твоей стороны, но я прекрасно дойду сама. Район совершенно безопасный.
Фредерикс остался только рад: у него был роман с другой женщиной, а проводить Арлин он предложил исключительно из вежливости и в знак неких привычных обязательств перед бывшей женой. Поскольку Арлин и Гарриет дружили, близость с Арлин в студенческие годы для него была бы равносильна инцесту; и осознавать, что теперь, на склоне лет, это табу исчезло и все они свободны, было странно и как-то неловко. Свобода — вот о чем говорили ее весело взбрыкивающие пухлые ножки. Но американцев и так закормили свободой, думал Фредерикс, а доступность еще не означает привлекательности. Что-то в Арлин было нездоровое, и в талии она раздалась.
Когда он рассказал Гарриет по телефону об этой встрече, та сказала, что у Арлин обнаружили рак, но химиотерапия, похоже, помогла.
Мысль, что Арлин и впрямь больна, стала еще одним поводом выбросить ее из головы. Она обречена. Прошло немного времени, и Фредерикс больше не вспоминал, что она живет всего в полумиле от него и работает неполный день в художественном салоне при местном университете, — не вспоминал, пока она вдруг не позвонила.
Близился вечер; солнце клонилось к болотам. Небоскребы за окном распались на огромные пятна теней и оранжевые блестки. Когда Фредерикс добрался наконец до автомобиля — древнего «Карманн-Гиа» со вмятиной на правом крыле и разрезом на брезенте откидного верха от ножа какого-то ночного грабителя, искавшего наркотики или дорогой приемник, — уже стемнело так, что пора было включать фары. Раздосадованный, хотя и польщенный, Фредерикс повел машину черепашьим ходом сквозь толчею часа пик
