Врезалась женушка бывшая тоже в «зиловского» монстра, только на колесах. Уверен, ничего ему, бедолаге, не сделалось. Помял он ее слегка, даже не почувствовал ничего, наверное.
Это ей за меня, суке. Меня-то всего она изломала, ни один сервис не возьмется: «Восстановлению не подлежит».
Умилительнее жалости к себе может быть только жалость к себе же, помноженная на последствия запоя и расшатанность организма.
– Где у тебя свет в туалете зажигается? – раздается за спиной голос.
Вздрагиваю: не привык, что она – у меня.
– Там лампочка перегорела. Вчера, – зачем-то добавляю я.
Это «вчера» случилось где-то на прошлой неделе.
– Ты знаешь, не надо ничего. Я устала, тебе вставать рано. Давай спать.
Инна заходит в туалет. Не закрывая двери, стягивает колготки и трусы. Вопросительно смотрит на меня.
Только сейчас обнаруживаю, что стою в дверном проеме.
– Ладно, ты давай тут. Полотенце в ванной… Ну, какое есть… Чистое, вроде… – неуверенно говорю я и иду в спальню.
Блин, блин, блин, белье, белье… Серое, вонючее. Сам я не замечаю, но месячной давности белье просто обязано быть грязным и вонючим, как портянка.
«Антресоли!» – рыбьим хвостом бьется спасительная мысль.
Залезаю на табуретку, распахиваю дверцы и вытягиваю пыльный баул. Расстегиваю «молнию», роюсь среди свитеров, сунутых мамой, и радостно вытягиваю пакет: комплект-«полторашка», подарок от мамы на прошлый Новый год.
Соскакиваю вниз и шустрю в комнату. Инна уже закрылась в ванной, включила воду.
Застилаю кровать чистой простыней, едва справляюсь с наволочками, на пододеяльник уже не хватает сил, верчу его в разные стороны, матерясь громким шепотом.
Бросаю на кровать, подхожу к подоконнику, вытягиваю из лежащей на нем пачки сигарету. Закуриваю, разглядывая заоконную темень.
Пепел стряхиваю в горшок с алоэ. От бабки еще остался…
Вроде, поливал, раз живой до сих пор.
Докурив, вновь принимаюсь за пододеяльник. Да пролазь же ты, сука…
– Дай сюда.
Инна опять появляется неожиданно. Завернулась в полотенце – я прыгаю взглядом по ее голым плечам и ногам – и собрала на затылке волосы в пучок. Мне всегда нравилось, когда она делала так: лицо, скуластое, с острым подбородком, становилось очерченней, жестче немного, но привлекательней…
Жена – бывшая, бывшая, да, но жена ведь! – забирает скомканное белье и буднично как- то спрашивает:
– В ванную пойдешь? Пойдешь если, дай мне футболку. Чистую, если можно.
Ничего у нас не будет сегодня, понимаю я. На вот тебе футболка, дорогая. Разок всего надета.
Сука, даже если полезешь сама… Хер чего получишь. Вот хер тебе…
– Что? – переспрашивает Инна.
Вслух, что ли, сказал? Иду в ванную – там тепло и после Инны еще влажно. Безо всякого удовольствия стою под душем, пытаюсь сделать контрастный, но от горячей воды становится нехорошо, набрякает лицо и звенит в ушах, даже сквозь шум воды слышно… Просто стою под слабыми, не колкими совсем струйками, в надежде протрезветь. Замечаю, что совершенно на автомате тщательно намыливаю пах. Хотя даже подрочить желания не возникает. Пытаюсь представить лежащую под одеялом Инку, но ловлю себя на мысли, что равнодушен. А ведь еще час назад…
Усталость, конечно, запой этот…
Ну и усмешки ее – огня и страсти не добавляют.
Выключил воду, отдернул штору. Полотенца нет. Ну да, она ведь в нем вышла. Обтерся наскоро футболкой, бросил под раковину.
Выхожу голый, не прикрываясь.
Свет в комнате выключен. В темноте все равно могу разобрать, что Инка лежит в своей любимой позе – на боку, сунув руку под подушку и поджав ноги. Лицом ко мне. Видит меня, фыркает, зарывается в одеяло и поворачивается спиной.
Лежит молча.
В ушах у меня сильно звенит от выпитого и от усталости.
Спать лучше не ложиться. Нет смысла уже, утро почти.
Сажусь на край постели, спиной к жене. Замечаю, что мысленно начинаю опять называть ее женой. Курить совсем не хочется, но надо себя чем-то занять.
Докуриваю сигарету до половины, начинает мутить. Вминаю бычок в блюдце на табуретке и забираюсь в постель.
В квартире холодно. Тяну к себе край одеяла. Залезаю под него, чистое белье приятно трется о чистое тело. Чувствую тепло, исходящее от Инки. Сам того не желая, прижимаюсь к ней животом и ногами.
Инна делает отстраняющее движение рукой.
Резко разворачиваюсь к ней спиной.
– Спокойной ночи.
Она не отвечает.
Лежим так долго. По-моему, пару раз я даже проваливаюсь в какую-то мутную дрему.
Скоро рассвет.
Мне кажется, она плачет.
Оборачиваюсь.
Острое плечо торчит из-под одеяла. Осторожно трогаю прохладную кожу.
– Я хочу пить, – почему-то шепотом говорит она.
Нашариваю ногами тапки, надеваю их и иду на кухню. Свет не зажигаю – на кухне занавесок у меня нет, а в правом крыле дома уже светится пара-другая окон: кто-то собирается на работу.
Дождь, кажется, так и не прекратился. Зонта у меня нет, куртка сырая… Выходить куда-либо в такое утро желания нет никакого. Начинаю искать приличную отмазку. Позвонить на кафедру, сказаться больным?.. Покашлять, посипеть, сходить в поликлинику опять. Двести рублей – и больничный продлят на три дня.
Что я буду делать с Инной, другой вопрос.
Наливаю из-под крана в единственную свою кружку холодной воды и делаю шаг в сторону коридора.
Что-то обрывается внутри, резко, разом. Лопается оконное стекло и вылетает из рук кружка. Меня бросает на холодильник, ударяюсь лицом о его гладкий бок и обнаруживаю себя уже на корточках, голого, полуоглохшего.
«Штаны, штаны… где штаны?..» – первое, что приходит в голову.
Из спальни слышен Инкин визг – частый, прерывистый.
Еще чьи-то крики, вой сигналок, какой-то звон.
На полусогнутых влетаю в комнату.
Инна сидит на полу, обхватив колени.
Рама выбита, штора болтается на паре колец.
Алоэ на полу, повсюду земля из разбитого горшка.
– Что это? Что случилось, ты знаешь? – кричит Инна, подгребая к себе одеяло.
Вся постель усеяна битым стеклом.
«Пиздец, подъезд взорвался! Как там, на…»
Я не могу вспомнить улицу, где на днях разнесло два подъезда.
Хватаю джинсы и никак не могу попасть ногой в штанину.
Под пяткой хрустит осколок. Обжигает порезом ногу.
– Что случилось, я не пойму?! Что случилось?!
