CXXVIII
Мне необходимо вернуться на шаг назад, потому что в моем капитоло встречается все то, о чем я говорю. Когда я жил эти несколько дней в комнате у кардинала, а затем в потайном саду у папы, то среди прочих моих дорогих друзей меня навестил один казначей, мессер Биндо Альтовити, какового по имени звали Бернардо Галуцци, каковому я доверил стоимость нескольких сот скудо, и этот юноша в потайном саду у папы меня навестил и хотел мне все вернуть, на что я ему сказал, что не сумел бы отдать свое имущество ни более дорогому другу, ни в место, где бы я считал, что оно будет более сохранно; каковой мой друг, казалось, корчился, до того не хотел, и я чуть ли не силой заставил его сохранить. Выйдя в последний раз из замка, я узнал, что этот бедный юноша, этот сказанный Бернардо Галуцци, разорился; так что я лишился своего имущества. И еще, в то время, когда я был в темнице, ужасный сон: мне были изображены, словно как бы пером написаны у меня на лбу, слова величайшей важности; и тот, кто мне их изобразил, повторил мне добрых три раза, чтобы я молчал и не передавал их другим. Когда я проснулся, я почувствовал, что у меня лоб запачкан. Поэтому в моем капитоло о тюрьме встречается множество таких вот вещей. И еще мне было сказано, причем я не знал, что такое я говорю, все то, что потом случилось с синьором Пьер Луиджи,[284] до того ясно и до того точно, что я сам рассудил, что это ангел небесный мне это внушил. И еще я не хочу оставить в стороне одну вещь, величайшую, какая случалась с другими людьми; и это для подтверждения божественности Бога и его тайн, каковой удостоил меня этого удостоиться; что с тех пор, как я это увидел, [285] у меня осталось сияние, удивительное дело, над моей головой, каковое очевидно всякого рода человеку, которому я хотел его показать, каковых было весьма немного. Это видно на моей тени утром при восходе солнца вплоть до двух часов по солнцу, и много лучше видно, когда на травке бывает этакая влажная роса; также видно и вечером при закате солнца. Я это заметил во Франции, в Париже, потому что воздух в тамошних местах настолько более чист от туманов, что там оно виделось выраженным много лучше, нежели в Италии, потому что туманы здесь много более часты; но не бывает, чтобы я во всяком случае его не видел; и я могу показывать его другим, но не так хорошо, как в этих сказанных местах. Я хочу списать свой капитоло, сочиненный в тюрьме и в похвалу сказанной тюрьме; затем продолжу хорошее и худое, случавшееся со мной от времени до времени, а также и то, которое со мной случится в моей жизни.
Это капитоло я пишу для Лука Мартини,[286] обращаясь в нем к нему, как здесь можно слышать.
Кто хочет знать о всемогущем Боге
И можно ли сравниться с ним хоть вмале,
Тот должен, я скажу, побыть в остроге,
Пусть тяготят его семья, печали
И немощи телесного недуга,
Да пусть еще придет из дальней дали.
А чтоб еще славней была заслуга,
Будь взят безвинно; без конца сиденье,
И не иметь ни помощи, ни друга.
Да пусть разграбят все твое именье;
Жизнь под угрозой; подчинен холую,
И никакой надежды на спасенье.
С отчаянья пойти напропалую,
Взломать темницу, спрыгнуть с цитадели,
Чтоб в худшей яме пожалеть былую.
Но слушай, Лука, о главнейшем деле:
Нога в лубках, обманут в том, что свято,
Тюрьма течет, и нет сухой постели.
Забудешь, что и говорил когда-то,
А корм приносит с невеселым словом
Солдат, аптекарь, мужичье из Прато.
Но нет предела в искусе суровом:
Сесть не на что, единственно на судно;
А между тем все думаешь о новом.
Служителю велят неправосудно
Дверь отворять не больше узкой щели,
Тебя не слушать, не помочь, коль трудно.
Вот где рассудку множество веселий:
Быть без чернил, пера, бумаги, света,
А полон лучших дум от колыбели.
Жаль, что так мало сказано про это;
Измысли сам наитягчайший жребий,
Он подойдет для моего предмета.
Но чтобы нашей послужить потребе
И спеть хвалы, которых ждет Темница,
Не хватит всех, кто обитает в небе.
Здесь честные не мучились бы лица,
Когда б не слуги, не дурные власти,
Гнев, зависть, или спор, или блудница.
Чтоб мысль свою поведать без пристрастий:
Здесь познаешь и славишь лик Господень,
Все адские претерпевая страсти.
Иной, по мненью всех, как есть негоден,
А просидев два года без надежды,
Выходит свят, и мудр, и всем угоден.
Здесь утончаются дух, плоть, одежды;
И самый тучный исхудает ликом,
И на престол небес разверсты вежды.
Скажу тебе о чуде превеликом:
Пришла мне как-то мысль писать блажная,
Чего не сыщешь в случае толиком.
Хожу в каморке, голову терзая,
Затем, к тюремной двери ставши боком,
Откусываю щепочку у края;
Я взял кирпич, тут бывший ненароком,
И в порошок растер его, как тесто,
Затем его заквасил мертвым соком.
Пыл вдохновенья с первого присеста
Вошел мне в плоть, ей-ей, по тем дорогам,
Где хлеб выходит; нет другого места.
Вернусь к тому, что я избрал предлогом:
Пусть всякий, кто добро постигнуть хочет,
Постигнет зло, ниспосланное Богом.
Любое из искусств тюрьма упрочит;
Так, если ты захочешь врачеванья,
