Она тебе всю кровь из жил источит.
Ты станешь в ней, не приложив старанья,
Речистым, дерзким, смелым без завета,
В добре и зле исполненным познанья.
Блажен, кто долго пролежит без света
Один в тюрьме и вольных дней дождется:
Он и в войне, и в мире муж совета.
Ему любое дело удается,
И он настолько стал богат дарами,
Что мозг его уже не пошатнется.
Ты скажешь мне: «Ты оскудел годами,
А что ты в ней обрел столь нерушимо,
Чтоб грудь и перси наполнялись сами?»
Что до меня, то мной она хвалима;
Но я б хотел, чтоб всем была награда:
Кто заслужил, пусть не проходит мимо.
Пусть всякий, кто блюдет людское стадо,
В темнице умудряется сначала;
Тогда бы он узнал, как править надо.
Себя он вел бы, как и всем пристало,
И никогда не сбился бы с дороги,
И меньше бы смятенья всюду стало.
За те года, что я провел в остроге,
Там были чернецы, попы, солдаты,
И к наихудшим были меньше строги.
Когда б ты знал, как чувства болью сжаты,
Коль на твоих глазах уйдет подобный!
Жалеешь, что рожден на свет проклятый.
Но я молчу: я слиток чистопробный,
Который тратить надо очень редко,
И для работы не вполне удобный.
Еще одна для памяти заметка:
На чем я написал все это, Лука;
На книге нашего с тобою предка.
Вдоль по полям располагалась мука,
Которая все члены мне скрутила,
А жидкость получилась вроде тука.
Чтоб сделать «О», три раза надо было
Макать перо; не мучат так ужасно
Повитых душ средь адского горнила.
Но так как я не первый здесь напрасно,
То я смолчу и возвращусь к неволе,
Где мозг и сердце мучу ежечасно.
Я меж людей хвалю ее всех боле
И не познавшим заявляю круто:
Добру научат только в этой школе.
О, если бы позволили кому-то
Произнести, как я прочел намедни:
«Возьми свой одр и выйди, Бенвенуто!»
Я пел бы «Верую», и «День последний»,
И «Отче наш», лия щедрот потоки
Хромым, слепым и нищим у обедни.
О, сколько раз мои бледнели щеки
От этих лилий, так что сердцу стали
Флоренция и Франция далеки!
И если мне случится быть в шпитале
И там бы благовещенье висело,
Сбегу, как зверь, чтоб очи не видали.
Не из-за той, чье непорочно тело,
Не от ее святых и славных лилий,
Красы небес и дольнего предела;
Но так как нынче все углы покрыли
Те, у которых ствол в крюках ужасных,
Мне станет страшно, это не они ли.
О, сколько есть под их ярмом злосчастных,
Как я, рабов эмблемы беззаконной,
Высоких душ, божественных и ясных!
Я видел, как упал с небес, сраженный,
Тлетворный символ, устрашив народы,
Потом на камне новый свет зажженный;
Как в замке, где я тщетно ждал свободы,
Разбился колокол; предрек мне это
Творящий в небе суд из рода в роды;
И вскоре черный гроб я видел где-то
Меж лилий сломанных; и крест, и горе,
И множество простертых, в скорбь одето.
Я видел ту, с кем души в вечном споре,
Страшащей всех; и был мне голос внятный:
«Тебе вредящих я похищу вскоре».
Петровой тростью вестник благодатный
Мне начертал на лбу святые строки
И дал завет молчанья троекратный.
Того, кто солнца правит бег высокий,
В его лучах я зрел во всей святыне,
Как человек не видит смертноокий.
Пел воробей вверху скалы в пустыне
Пронзительно; и я сказал: «Наверно,
Он к жизни мне поет, а вам к кончине».
И я писал и пел нелицемерно,
Прося у Бога милости, защиты,
Затем, что смерть мой взор гасила мерно.
Волк, лев, медведь и тигр не так сердиты,
У них до свежей крови меньше жажды,
И сами змеи меньше ядовиты:
Такой был лютый капитан однажды,
Вор и злодей, с ним сволочь кой-какая;
Но молвлю тихо, чтоб не слышал каждый.
Ты видел, как валит ярыжья стая
К бедняге забирать и скарб, и платье,
