любопытными, как и их госпожа.
— Он не молод, — покаялся я. Затем, когда стихли вздохи разочарования, я продолжил: — Но, госпожа, я сказал так, потому что он не молод в сравнении с вами, а вы же так молоды.
Вздохи разочарования сменились улыбками восхищения.
— Нет, не дразни меня, Абдула, — сказала Есмихан. — Все дразнят меня, но ты не должен. Я понимаю, паша Соколли был на службе еще у моего дедушки. Я умею считать. Ему должно быть, по крайней мере, сорок лет.
— Пусть он проживет вдвое дольше, — сказал я. — Моему господину пятьдесят четыре.
— О нет! Не молись, чтобы он прожил вдвое больше! Пятьдесят четыре! Он в три раза — нет, почти в четыре раза старше меня! Мой отец и то моложе его! — запричитала Есмихан.
— Паша Соколли — сильный и стройный мужчина, и очень умный. Это солдат, который переживет, если Аллах того пожелает, в крайнем случае, еще две декады войны, дипломатии и любви.
— Но я все еще ребенок, у меня вся жизнь впереди. О, Аллах, мне придется выйти замуж за дедушку!
— Если вас это успокоит, ходят слухи, и моя встреча с ним не опровергает их, что паша Соколли новичок в любви так же, как и вы.
— Но как же это возможно, если он здоровый человек, как ты говоришь?
— Не забывайте, госпожа, паша Соколли воспитывался в закрытой школе.
— Тогда он один из рекрутов?
Если бы Есмихан была христианской девушкой, на чье образование наложила свои отпечатки борьба с неверными, в ее голосе появился бы страх. Или, по крайней мере, жалость и сострадание, так как в этом случае ее возлюбленный был бы одним из тысяч молодых людей, которых призывали на службу Османской империи каждые пять лет. Эти молодые люди становились личными слугами султана, их насильно заставляли принять ислам, и они никогда больше не видели своих семей и родных краев.
Но Есмихан знала только турецкую версию этой истории, несмотря на то что она никогда не видела рекрута сама. Она знала только, что христианские родители не всегда огорчались, что их сыновей призывают. Иногда это был шанс для бедных молодых людей получить образование и продвижение по службе здесь, на границе этой блестящей столицы. И в этом случае считалось, что жертвы оправданны. А иногда случалось и в мусульманских семьях, что детям не делали обрезание и просили священника за плату крестить ребенка, чтобы потом он тоже смог стать придворным слугой.
Есмихан и подумать не могла, что ее будущий муж может быть рабом. Помимо того, что мальчиков в закрытых школах учили тому, что они должны повиноваться только тени Аллаха — султану, их также обучали еще многому. Тех, у кого были способности, учили читать и писать; у кого были мускулы, учили драться; но большинство были более успешны в работе с пером, чем с мечом. Здесь, в бараках, которые стали их домом, ничто: ни престиж семьи, ни богатство, ни знакомство — не имело такого значения, как собственные способности. Некоторые ученики становились садовниками, другие — поварами и священниками. Но большинство становились янычарами, где их страстное обожание султана могло проявиться полностью. Те, кто особенно выделялся, назначались личными охранниками султана.
Но иные, которых было совсем немного, такие как паша Мухаммед Соколли, о чьих сверхъестественных способностях Сулейман узнал в молодости, становились правителями и пашами. Они составляли основу турецкого правительства, так как султан полностью доверял им, даже больше, чем свободным туркам. В конце концов, они были его собственным созданием. Они были его рабами даже на посту визиря или паши. Все, что они наживали за свою жизнь, после их смерти отходило казне, вдобавок у султана всегда было право отправить его на эту смерть. Не надо было ни суда, ни извинений, ни объяснений. И их собственные слуги убивали их, если господин желал этого.
Я рассказал Есмихан все, что мне удалось узнать о карьере паши Соколли, с того дня, когда он девятнадцатилетним или двадцатилетним молодым человеком покинул Европу, как его заметил султан и дал ему этот пост. Это был простой рассказ, как все рассказы о повышении по служебной лестнице. Он поднимался по этой лестнице выше и выше, и сейчас он заседал в Порте вместе с другими визирями и пашами.
— Повышения паши Соколли требуют показного пафоса, чтобы дипломаты и политики поверили в его могущество, — сказал я. — Поэтому он купил огромный парк в городе прямо напротив Айя-Софии.
— Я не очень знакома с достопримечательностями Стамбула, которые находятся за стенами гарема, — ответила Есмихан, — но слышала об этом парке. Он находится недалеко от нового дворца, не правда ли?
— Да, совсем недалеко. И я думаю, именно это подтолкнуло его купить парк. Теперь он может в течение получаса добраться до султана по его требованию. И в меньшей степени он думал о прекрасных водопадах и экзотических растениях, среди которых было бы просто замечательно построить свой собственный дворец. Дворец уже построен архитектором Синаном.
— Тот, который был собственным архитектором моего дедушки?
— Да. И в этом здании полностью отражается его мастерство. Но паша Соколли всегда помнит, что после его смерти все это отойдет казне. Тогда какой смысл строить свою собственную маленькую империю, женясь, рождая сыновей, если он не сможет ничего оставить им кроме своих ошибок? Поэтому он не заселял этот дворец женами и детьми. Кроме того, закрытая школа отлично выучила своего ученика. Ничто в его жизни не значит больше, чем его долг. Это для него важнее прекрасной одежды, музыки и женщин. Он и дня не может прожить без похода или сбора податей. Это единственный способ для раба султана — оставить свой след в истории, и паша Соколли не упустит этой возможности, — так объяснял я Есмихан, и она внимательно слушала меня.
— Он может построить больницу или мечеть, — предположила она.
— Да, но сейчас едва ли найдется провинция, где не было бы новой религиозной школы, мечети или больницы, которые бы не прославляли того или иного человека. Но пока другие обзаводились гаремами, паша Соколли оставался одиноким.
И только теперь наконец-то, в свои пятьдесят четыре года, он стал задумываться о личных удовольствиях. Даже не задумываться, их просто преподнесли ему, и он не посмел отказаться — вы же родная внучка султана, и он должен был воспринять это как свой долг и обязанность. Из-за вашей королевской крови ему не нужно беспокоиться о своей смерти, о вас и ваших сыновьях, которыми Аллах может одарить вас. Государство позаботится об этом. Я подозреваю, что паша Соколли еще не отошел от шока после оказанной ему милости и он, наверное, никогда не смирится с этим бременем.
Держу пари, — продолжил я, наконец осмеливаясь встретиться с ней взглядом и подмигнуть, — он будет очень скромным в вашем присутствии, и вы одна будете что-то предпринимать.
Есмихан покраснела от этих слов, затем сказала:
— Но скажи мне, он красивый? Паша — красивый? Это имеет большое значение. Мне будет легче, если он будет красивым.
Я улыбнулся и стал более тщательно подбирать слова:
— Боюсь, госпожа, что не могу ответить на этот вопрос.
— О, но ты должен, — прошептала Есмихан. Ее глаза наполнились слезами. Но в этот раз это были слезы разочарования, не печали.
— Пожалуйста, госпожа, вы должны понимать, что любой мужчина, даже если он и евнух, не смотрит на другого мужчину так, как на него смотрят женщины. Поймите также, что я новичок в этом деле и у меня мало опыта, чтобы смотреть — как бы это сказать — женскими глазами.
— Бедный, бедный Абдула! — мимоходом бросила Есмихан, чтобы как-то поддержать меня.
— Пожалуйста, поймите, госпожа, что когда я в первый — и единственный раз — видел пашу Соколли, я смотрел на него как на моего нового господина, но не как на вашего будущего мужа.
— Но скажи, какое у тебя сложилось о нем впечатление? — Есмихан положила свою руку мне на плечо и пристально посмотрела в глаза.
Этот взгляд и слова глубоко поразили меня, и я понял, что та связь, которая установилась у меня с этой девушкой сегодня, никогда не разорвется. В действительности, я иногда чувствовал, что этот взгляд повенчал нас, и мы были ближе друг к другу, чем будут когда-нибудь Есмихан и паша. Конечно, я имел в виду наше душевное родство, а не физическое.
