Энн Чемберлен
София — венецианская заложница
ОТ АВТОРА
Я хотела бы поблагодарить, во-первых, общество писателей за их поддержку, терпение и дружбу. Гарри Клауснера и Бетину Линдси — за ту роль, которую они сыграли. Я хочу также поблагодарить Тедди Качи, Джуди Брунванду, Леонарда Чиарелли и жителей Мариотта, Витмора, библиотекарей города Солт- Лейк-Сити, особенно Хермиону Баяс из отдела Ближнего Востока, за оказанную мне помощь. Моих кузин Куркен Даглиан и Рут Ментли, моего дорогого друга Алексиса Бар-Лева и доктора Джеймса Келли, которые поделились со мной своим опытом.
Я очень благодарна дружелюбному народу Турции, особенно гидам во дворце Топкарт, которых очень удивляло то, что они часто видели меня в гареме. Я хочу поблагодарить моих адвокатов за поддержку, а также моего мужа и сыновей за терпение, пока мои мысли были где-то далеко.
Никто из этих людей не повинен в ошибках, которые я могла допустить, их можно только поблагодарить за то, что я не допустила еще больше.
И, наконец, конечно же я благодарю Наталию Апонте, моего издателя, и Вирджинию Кид, моего агента, без которых «София» не встретилась бы со своим читателем.
ЧАСТЬ I ДЖОРДЖО
I
Из всей своей долгой жизни лучше всего я помню день, когда встретил дочь господина Баффо.
Я, Джорджо Виньеро, перелез тогда через стену женского монастыря.
Это не было юношеской карнавальной шуткой, хотя сезон карнавалов уже наступил. Мне велели сделать это. Я должен был перелезть через стену монастыря, чтобы доставить необычное послание. Это не было простым письмом, которое пишет дож из Венеции любой молодой девушке в такой ситуации. Странность заключалась в самой девушке, которая ни за что не хотела доверить свою судьбу листу бумаги. Секретарь его светлости решил ублажить прихоть этой девушки и доставить ей секретные сведения с посыльным.
Мое чувство романтики и тяга к приключениям проявились сразу же: едва мне предложили выполнить это поручение, как я ухватился за этот шанс.
Никогда прежде я не бывал в монастырском саду — я же не священник, в самом деле. Я представлял его в образе цветущего весеннего вертограда. Но все оказалось наоборот: сад оказался серым, холодным и пустым, без намека на цветение и красоту. И если сравнивать его, например, с птицами, он скорее напоминал ощипанного цыпленка, чем разноцветного павлина. Воздух тоже был холодным, но при этом чистым, как бриллиант.
Сад был совершенно пуст, пахло сыростью. Влажные клумбы уже отцвели, как раз по сезону, и на фоне неба я выделялся, словно чернильное пятно на белоснежном листе бумаги. Боясь, что меня заметят, я забрался высоко на дерево. Но и там я все равно оставался в зависимости от этой девушки, находясь в положении полной беспомощности, которое, впрочем, мало меня заботило.
Спустя некоторое время мои пальцы начали неметь от холода.
Наконец появилась девушка. Она шла в сопровождении монахини, как потом оказалось, своей тети. Эта пара появилась напротив серой стены трапезной в дальнем конце сада. Если бы я выделялся так же, как она: темно-красное на сером, — я был бы в серьезной опасности.
Старая женщина, наоборот, сливалась со стеной, но ее лицо было обращено в мою сторону. Мое сердце бешено забилось, руки онемели и едва не выпустили сук. Как неосторожно было со стороны донны Баффо привести свою тетушку в сад! Или, если это было сопровождение, которого она не могла избежать, ей не надо было позволять старой женщине смотреть прямо на место моего укрытия. Молодой человек, прячущийся в саду женского монастыря! Что бы сказала эта старая женщина, если бы увидела меня?
Лицо тетушки напоминало кислое яблоко в конце зимы — дряблое, сморщенное, красное, морщинистое. Оно было полно горечи фрукта, который забыли на дне корзинки на всю зиму, горечи неисполненных желаний и несбывшихся мечтаний.
Я осмелился только мимолетно взглянуть на эту несчастную монахиню. Если девушка и была настолько глупа, что привела ее с собой в сад, я не собирался делать еще большую глупость, злоупотребляя своей безопасностью и долго разглядывая ее. Но все же у меня было время удостовериться, что старая женщина была увлечена беседой со своей собеседницей. Я могу только догадываться, что дочь Баффо знала, что имела полную власть над своей тетушкой и играла с опасностью, как канатоходец, притворно теряющий равновесие, чтобы напугать зрителя. И почему только, спрашиваю я себя, зрители замирают от испуга? Когда я в следующий раз осмелился выглянуть из моего убежища, старая женщина ушла — просто испарилась неизвестно куда, — а другая, молодая, шла к моему укрытию, насвистывая популярный мотив, по которому я должен был узнать ее. «Насвистывающие девушки и кудахтающие курицы приносят несчастье». Я не верил этой старой поговорке, мне было только интересно, откуда знатная девушка, воспитывающаяся в монастыре, ухитрилась узнать и выучить несомненно бесстыдный напев.
Она шла ко мне уверенной походкой, которая подсказывала, что я был не первый, кого она встречала под этим деревом. Я не был удивлен, хотя и был немного разочарован. Гораздо больше меня удивляло то, что она, будучи столь юной, так часто ухитрялась обманывать свою тетушку.
Я быстро спрыгнул с дерева, надеясь произвести на нее впечатление своей ловкостью.
Донна Баффо была высокой и женственной для своих четырнадцати лет. Едва взглянув на девушку, я был поражен ее красотой. У меня захватило дух, как будто сам ангел спустился ко мне с небес.
Многие говорили о ее неземной красоте, и я, кто видел ее совсем юной, перед тем как все эти панегиристы родились, говорю это тоже. Ее походка напоминала танец. Она спускалась по каменной тропинке шажками, которые отстукивали такт гальярда. Это были движения, полные очарования. Чувственные шажки, отбивающие ритм популярной и непристойной мелодии, которую она насвистывала. Мотив назывался, как я помню, «Приди в лесок, моя любовь».
Когда она приблизилась, я снял шляпу и выписал ее голубым страусиным пером глубокий поклон.
— Донна Баффо, — сказал я, — могу ли я представиться? Я Джорджо Виньеро, к вашим услугам, если желаете.
— Вы человек дожа?
Она больше утверждала это, нежели спрашивала, и ее деловой тон заставил меня сразу собраться. Но, глядя на нее, я все равно был растерян, настолько эта девушка была необыкновенна. Жизнь монастыря наложила отпечаток больше на ее речь, чем на костюм. Коричневый цвет ее платья будет уместнее назвать румянцем зрелых апельсинов, окаймленных персиковым и золотым. Ее одеяние можно было даже назвать
