останавливаясь подолгу, блуждает ее взгляд, как он туманится порой, когда душой ее завладевают какие-то мечты, а через минуту глаза уже увлажняются слезами, а щеки вспыхивают румянцем стыда, когда она, вдруг очнувшись, понимает, о чем только что думала.
«Нужно придумать какой-нибудь благовидный предлог для отъезда, — твердил я себе, украдкой наблюдая за тем, что творится с госпожой. — Я должен убедить ее вернуться обратно в Константинополь. Там, в доме моего господина, она будет в безопасности».
Но в глубине души я и сам понимал, что это невозможно: зима уже вступила в свои права, и мне вряд ли бы удалось выдумать причину, достаточно серьезную для того, чтобы рисковать двинуться в обратный пусть — через всю занесенную снегом Турцию. Тем более что Эсмилькан воспользовалась снегом, как предлогом, чтобы с новой пылкостью отдаться исполнению паломнических обязанностей. Поэтому любые мои намеки на якобы испытываемую ею скуку или пустую трату времени исключались полностью.
А потом наступило то, чего я так боялся, — снова началась переписка.
Сначала она велась через младшего сына нашего губернатора, который буквально с первого же дня просто влюбился в Ферхада и не отходил от него ни на шаг. Вскоре, однако, мне удалось перехватить его в укромном уголке, и я задал ему такую взбучку, которую этот маленький паршивец запомнит надолго. Кроме того, я прочел ему хорошую лекцию относительно женщин и мужской чести и тех необходимых качеств, которыми должен обладать каждый мужчина, желающий поскорее вырасти и стать настоящим героем, о котором будут слагать легенды. После этого они взялись использовать в роли посланца его сестру. Она тоже была еще настолько мала, что могла свободно бегать по всему дому без присмотра. К счастью, мне удалось убедить ее отца — истинной причины я ему, естественно, не открыл, — что девочка уже вполне в том возрасте, когда ей следует подумать о посвящении. В конце концов им удалось завербовать для этой цели одного из моих же собственных подчиненных, младшего евнуха. Рассвирепев не на шутку, я тут же отправил беднягу на невольничий рынок, где и продал его первому же попавшемуся покупателю, потеряв при этом огромные деньги.
Письма доставлялись обычно в корзинках с яблоками и отправлялись назад (да простит нас Аллах!) в томиках стихов святого Руми. В комнате моей госпожи вдруг появился великолепный букет осенних крокусов, а я хорошо знал, что сорвать их мог только тот, кто любил часами скакать верхом по окрестным холмам. Естественно, мне так и не удалось выяснить, кто же был этот таинственный любитель верховых прогулок, но тот факт, что тычинки крокусов, явно оборванные чьей-то рукой, внезапно обнаружились на следующий день среди горок восхитительно ароматного риса, которым Ферхад решил ознаменовать конец поста, наводили на определенные размышления. Впрочем, у меня и так уже почти не оставалось сомнений.
Со временем я дошел до такого состояния, что начинал видеть любовные послания там, где их, вполне возможно, не было вовсе. В один прекрасный день я обнаружил в комнате своей госпожи вазу с сухим боярышником. Разозлившись, я вышвырнул букет вон, и каково же было мое раскаяние, когда позже выяснилось, что она собрала его собственными руками, надеясь, что в тепле ей удастся заставить его расцвести. Она уверяла меня, что ей просто хотелось украсить комнату, и у меня не было ни малейших причин ей не верить. Стало быть, Ферхад был тут ни при чем. Но с каждым днем подозрения мои становились все сильнее. Я не мог не замечать, что от одного перехваченного послания до другого чувства их постепенно крепли, поскольку от бутонов они уже перешли к распустившимся цветам. Этому способствовало еще и то, что солнце, день ото дня все больше набиравшее силу, грело уже достаточно, чтобы можно было подолгу гулять в саду. Так что, несмотря на все принятые мною меры предосторожности, им по-прежнему удавалось общаться между собой.
Однажды, доведенный до полного отчаяния, я решил даже поделиться своими тревогами с губернатором, причем сделал это куда менее осторожно, чем в прошлый раз, когда речь шла о его дочери.
— Наш Ферхад?! — изумился он, явно не веря собственным ушам. — Что это тебе в голову взбрело? Полная чушь и бред, мой друг! Готов поспорить на что угодно, что меньше всего на свете он думает о женщинах. Лошади да тренировки — вот и все, что волнует его. Да и потом — не такой он человек, знаешь ли. Послушай, что я тебе расскажу. На днях я решил угостить его бокалом прекрасного красного вина, которое мне привезли с Кипра и которое обошлось мне в кругленькую сумму. Он не выказал никакого неудовольствия, не стал угрожать, что, мол, сообщит об этом визирю — просто вежливо, но твердо отказался, недвусмысленно дав понять, что не намерен ни в чем отступать от законов и правил. Клянусь Аллахом, от такой его добродетели вино застряло у меня в горле! Конечно, не стану спорить, все это наверняка принесло великую пользу моей бессмертной душе, но ведь сам подумай, мой друг, — как же не выпить, тем более зимой? Единственное утешение, что вино с возрастом становится все лучше и лучше.
На том наш разговор и закончился. Пытаться усовестить кого-то из влюбленных, обоих разом или же по отдельности, казалось бессмысленной затеей. Вполне возможно, что серьезность положения была им известна куда лучше, чем мне. В конце концов, Ферхад был человеком чести. А Эсмилькан… Эсмилькан в эти дни часами, тихо, как мышка, сидела возле меня, крепко сжимая мою руку, словно молила спасти ее от самой себя. Оба занимали высокое положение — достаточно высокое для того, чтобы у них не переводились завистники. Да и неудивительно, если иметь в виду, что Ферхад занимал пост Хранителя Султанского Коня, а Эсмилькан была супругой Великого визиря и дочерью самого султана. Оба сознавали и ценили свое высокое положение куда больше, чем могут представить простые смертные, и, может быть, именно поэтому и страдали сильнее, чем кто-либо другой на их месте.
Однако страдания, вызванные любовью, для того чувства, что пожирало их обоих — идиллической, знающей о том, что она никогда не найдет удовлетворения влюбленности, когда приходится скрывать свои чувства от всех, — все равно что угли для костра. Молодой спаги тешил свою гордость сознанием того, что ему удалось добиться большего, чем любому другому мужчине. Любовь к нему приносила женщине страданий куда больше, чем даже муки деторождения. Да, такова и была их любовь — мучительная, обреченная с самого начала, и оба это понимали.
Жестоко расправившись со своим малодушным помощником, посмевшим предать мое доверие, я убедил себя, что могу положиться на остальных. Запуганные перспективой отправиться вслед за ним на невольничий рынок, они из кожи вон лезли, стараясь выполнять свои обязанности как можно лучше. К несчастью, всем им было до него далеко, и я невольно оплакивал свою потерю, поскольку лучшего евнуха у меня не было. До нашего возвращения в Константинополь заменить его кем-то нечего было и мечтать, а те четверо, кто оставался под моим началом, несмотря на то что намерения у них были самые лучшие, обладали всеми отвратительными недостатками, свойственными евнухам вообще: разжирели, обленились и были невыносимо скучны. Иначе говоря, рассчитывать я мог только на себя самого. «Да уж, — иной раз с горечью думал я, — не иначе как это испытание мне ниспослано свыше».
И оно действительно оказалось тяжким. Окончательно я уверился в этом в один прекрасный день, застав Ферхада в прихожей гарема, где он вообще не имел никакого права находиться. Заметив мое перекошенное яростью лицо, он молча поклонился и, не сказав ни слова, поспешно вышел. Но улыбка, которую он послал мне, прежде чем закрыть за собой дверь, была исполнена такого достоинства, что я был потрясен. Именно такая улыбка появляется на лице человека, только что потерпевшего поражение в честной схватке с достойным и равным противником, и именно такой улыбкой обычно дают понять, что победа не за горами.
Вспоминая об этом, я отнюдь не обманывал себя. Речь шла вовсе не о поединке, когда противники, схватившись, вскоре расходятся по домам, обещая в будущем встретиться вновь. Такие поединки обычно достаточно безобидны. Сейчас дело обстояло куда серьезнее. Если мне не удастся выполнить свой долг, неминуемо прольется кровь. А то, что женская честь и женская добродетель, в особенности когда речь идет о женщине благородной крови, ценится мужчинами не слишком высоко, нисколько не умаляло в моих глазах сознание того, что беречь ее — мой первейший долг.
Мысль о том, что и моя госпожа, и её возлюбленный в случае моей неудачи обречены на смерть, поддерживала меня в стремлении не допустить грехопадения. Тем более что считать Ферхада своим врагом я не мог. Увы, всему виной было несчастное стечение обстоятельств. И, думая о той ситуации, в которой все мы оказались, я невольно сравнивал себя с искусным воином, с мечом в руках защищающим двух несмышленых детей от того, что угрожало им обоим. Защищающим тех, кто не мог защитить себя сам.
