Н. Чемезов
Измена
Эта история приключилась давно, когда я был еще молод. Мы с женой и крохотной дочкой жили, в глухой таежной деревушке, на берегу прекрасной реки Бирюсы. Меня, начинающего учителя, завела в те края неодолимая страсть к охоте и рыбалке, из-за которой я немало поколесил по Сибири, порой забираясь в самые отдаленные, мало обжитые места.
Мой отец, сельский учитель, как и большинство коренных сибиряков заядлый охотник и рыбак, ушел из жизни, когда мне было десять, а сестре восемь лет. Попавшая в нужду мама, тоже учительница, променяла на два пуда пшеницы его превосходную немецкую двустволку, за бесценок продала чистокровного сеттера Боба, о чем потом не один раз пожалела. Однако кое-что из отцовских богатств досталось и мне: рыболовные крючки, лески, изрядный запас пороха, пистонов, дроби и, самое главное, старенькая одноствольная курковка двадцать четвертого калибра с двенадцатью медными гильзами. Я по сей день благодарен этой облезлой и расхлябанной переломочке. Как она нас выручала в те тяжелые времена!
Зверя, птицы во время войны развелось в наших краях видимо-невидимо. Все охотники ушли на фронт, и дичь никто, кроме мальчишек вроде меня да стариков, не тревожил. Я, ростом со свое ружье, в иные вечера по весне приносил с окрестных болот и озер по два-три диких гуся. Про косачей, уток, рябчиков и говорить нечего. Добывал и зверя. Зимой ловил зайцев, в теплую пору не раз скарауливал на болотных тропах косуль.
Собаки у меня, конечно, не было. Какая уж там собака, когда самим нечего есть! Охотился с помощью петель, с подхода или из скрада, из-под самодельных чучел. И до того наторел, что лучше не надо. Знал, когда и куда мне идти со своей переломочкой, что и как делать, чтобы не вернуться домой пустым. И так продолжалось до переезда на Бирюсу.
А тут, не раз и не два увидев, как добычливы местные охотники, ведущие промысел из-под лаек, тоже решил обзавестись четвероногим помощником. По соседству с нами жил со своей большой семьей знатный охотник и рыбак Кузьма Суратов, человек немолодой, по характеру сдержанный и молчаливый. Он держал трех собак, слава о которых шла по всей округе. Две из них работали только по зверю — медведю и соболю, а третья, маленькая ростом, шустрая и звонкоголосая Пальма, была незаменима в охоте на белку, соболя, боровую и водоплавающую дичь. От Суратовых я и принес темным декабрьским вечером беспомощного, величиной с рукавицу щенка, дочь Пальмы.
Жена всегда отличалась любовью к животным. Она окрестила сучонку Чайкой и заботилась о ней так, как это могут делать лишь женщины. Из лоскута старого полушубка сделала ей в углу мягкую подстилку, ночами поила ее теплым молоком, специально поставленным на шесток русской печи, а когда собачонка мерзла и начинала визжать, брала ее к себе в постель.
К августу Чайка стала одной из самых красивых лаек в деревне. Небольшая, как мать, серо-пегого окраса, с загнутым в калач хвостом, прекрасными карими глазами, острыми треугольными ушами, она была подвижна и голосиста.
Чайка, что, впрочем, в той или иной мере присуще всем лайкам, отличалась сдержанным, я бы сказал — суровым характером. Не улыбалась во весь рот, не лизалась и не прыгала от радости при виде хозяина, как это делают легавые. Скупо вильнет хвостом, позволит потрепать себя по спине, почесать за ухом и отойдет прочь со спокойным, полным достоинства видом. Волнение и явное нетерпение она выказывала лишь тогда, когда я появлялся на низком крыльце в охотничьем снаряжении с ружьем за плечами. Жена частенько обижалась на нее:
— Вспоила, вскормила, а она и приласкаться не хочет! Ни капельки благодарности! Как чужая!
А мне собачка пришлась по душе. Выйдешь на крыльцо покурить, а она тут же выбежит из-под навеса. Посмотрит на тебя блестящими человеческими глазами, для приличия вильнет хвостом и, не проявляя иных эмоций, уляжется у твоих ног. Всем видом дает знать, что готова служить верой и правдой, но без лишнего изъявления чувств и пустой суетни.
Весну я охотился привычным способом — Чайка была еще мала, а летом стал брать ее с собой на рыбалку. Приятно видеть рядом с собой живое существо, которое вместе с тобой посматривает на поплавки, вскакивает, когда ты хватаешься за удочку, и, кажется, огорчается не меньше тебя, если рыба сходит с крючка. Вместе перекусить вкусной горбушкой с холодным вареным мясом, вместе испить студеной водицы из прозрачной реки, вместе возвращаться знакомой тропой домой, а иной раз и чем-то поделиться со своим верным безответным другом.
По незнанию я ничему не учил Чайку. Ей были неведомы команды «Ко мне!», «Лежать!», «Ищи!», «Подай!» и прочие. Натаскать собаку помог Кузьма. В августе он несколько раз брал ее на охоту по птице, и она, видимо, научилась всему нужному у Пальмы.
— Всех денег стоит твоя Чайка, — с оттенком зависти говорил Суратов. — Кабы знал, что такая вырастет, ни за что бы не отдал. Береги ее, паря, пуще правого глаза!
В Чайке проснулся и до конца жизни не угасал великий охотничий инстинкт. Хотя по первости было не без казусов. Окажемся в тайге, и моя молоденькая собачка, сверкая белыми как снег пежинами среди деревьев, идет кругами. Нападет на бурундука и тут же загонит его на осину. Покрутится под деревом, зорко следя за шерьком, и зальется звонким, чистым лаем, призывая на помощь меня.
— Зачем ты его загнала, глупая? — ворчал я, радуясь серебряной звонкости голоса. Это же не соболь, не белка! За бурундуками мы с тобой не будем охотиться никогда. Пошли!
Куда там! И слушать не хочет! Неотрывно глядит вверх горящими глазами, возбужденно мечется с места на место и заливается в лае. Приходится брать за ошейник да оттаскивать от осины. Идет рядом и все оглядывается, а на морде написано великое огорчение. Так старалась — и вот тебе раз!
Ниже нашей деревни в пойме реки было широкое и длинное, не меньше чем на полкилометра, Чертово озеро с густым ельником по берегам. В нем, изрядно заросшем камышом, кувшинками и ряской, уток водилось до пропасти. И чирков, и шилохвостей, и тяжелых жирных крякв. В один из августовских вечеров, разгоревшись желанием отведать утятинки, а также опробовать собаку, я пошел на озеро и именно тогда понял, чего стоит моя умница Чайка.
Она с ходу ринулась на мелководье и пошла в поиск, только шевелились камыши. Увидела крякву, настигла! Резкий, прыжок, и утка взмыла вверх. Мне оставалось только взять ее на мушку и срезать выстрелом. Добыча упала на чистую воду в глубокое место. Чайка торпедой поплыла за ней и через пару минут положила птицу на берег. Не поднесла, не отдала в руки, а положила там, откуда я мог взять ее без всяких препятствий. Я был без ума от радости и манил собаку к себе:
— Чаенька! Да ты просто золото! Иди сюда, моя красавица, я тебя расцелую!
Укоризненно поглядела на меня своими карими глазами — нашел, мол, время для нежностей! — и опять нырнула в камыши.
Особенно мне понравилась охота с ней на косачей, когда выводки еще не рассеялись и были непугаными. На Ивановом мысу, километрах в полутора от деревни, среди березняков лежали небольшие хлебные поля и веселые лужайки, а в редком сосняке по ближним гривам рос брусничник. Косачей в этих благодатных для них местах в конце лета было очень много.
Мы приходили на Иванов мыс задолго до восхода солнца. Славное было время! Мы бродили по лугам и лесам в чудную пору, когда начинает рассеиваться сумрак и нарождается новый летний день? За лесистым хребтом растет и ширится алая заря.
Кругом безмятежный покой. Где-то за темными кустами в болоте, совсем недалеко, благодушно покрякивают утки, желая друг другу доброго утра, заиграли в свои звонкие трубы журавли, каждый куст стремится щедро брызнуть на тебя прохладной водой, высокая сочная трава, поседевшая от росы, так и норовит обвить твои мокрые сапоги. В густом смородиннике россыпью черных бус тускло поблескивают крупные ягоды, а на мшистых полянках из-под гладких темно-зеленых листьев доверчиво и приветливо поглядывают на мир красные глаза брусники. Воздух влажен, чист, дышится легко и сладко. Нет, об этом не расскажешь словами, это надо увидеть и прочувствовать!
