Невидимая птица

жить продолжала земля.
Гибла, опять возрождалась Европа.
Множество раз орошенные кровью,
вновь засевались поля…
Красился дом, уцелевший в пожаре,
и убирался на улицах снег…

После потопа был Ноев ковчег.

Ночь, как бывало, в накуренном баре,
в рюмках коньяк, словно крупный янтарь.
Снова подходит к концу календарь…
Так же протяжно звучат на гитаре
жаркие песни сухой Андалузии.
Люди чужие знакомы давно –
те же признания, те же иллюзии…

Дождь исступленно стучится в окно.

Все в этом мире и смертно, и вечно,
все ограничено, все бесконечно.
Все произвольно – и все суждено.

«Смеркается. Праздничный кончился день…»

Смеркается. Праздничный кончился день.
Но сумерки, сумерки длятся.
По комнате движется зимняя тень,
а небо не хочет сдаваться.
И это широкое зарево в нем
как будто бы воспоминанье о том,
какие бывали пожары…
Зажегся огромною елкою дом,
шумят по-ночному бульвары,
и жестко блестит неподвижная Сена…

Как медленно произошла перемена…
Никто не заметил, как сузился круг,
прошли безболезненно страшные сроки.
Тебе завещаю, потерянный друг,
и эти тяжелые строки,
и их породивший счастливый испуг…
И веру в погибшее дело мое,
в мираж одиноких стремлений,
и легкость – почти уже небытие –
в покое моих воскресений.

Смеркается. Будет смеркаться всегда,
часами, годами, веками,
пока не взойдет над вселенной, над нами,
рождественской правды звезда.

«В нарядной витрине холеные розы…»

В нарядной витрине холеные розы
и елка в густом серебре.

Течет по стеклу ручейками вода –
холодные, крупные слезы.

Как празднично и как темно в декабре.
Торопятся все – неизвестно куда…

А там, возле моря, есть домик с верандой,
в нем пахнет смолой, эвкалиптом, лавандой.

Там люди живут без усилья, без позы.
Там даже и в зимнее время светло…

И бьется, как птица крылом о стекло,
мистралем гонимая ветка мимозы.