чувствовала, как рука у него дрожит от напряжения.
Все осуждающе смотрели на это чудачество. Мы с дедом уселись на чердаке, он закурил. А я, вытянув шею, старалась разглядеть город, строившийся по ту сторону речки Горбунихи, что текла мимо нашего огорода и уходила далеко-далеко за водонапорную башню.
Если бы я тогда знала, что совсем скоро настанет время, когда рядом не будет ни матери с отцом, ни деда с бабой... я бы крепко прижалась к деду, чтобы получше запомнить этого родного человека...
* * *
Вспоминалось еще одно чудачество, доказывающее любовь деда ко мне. Однажды он ездил отдыхать и с курорта привез чемоданчик, доверху наполненный абрикосами. Одарив каждого из домашних одной абрикосиной, он подошел к моей коляске, распахнул передо мной чемоданчик и ласково сказал:
— Ешь, внучка! Это все тебе!
Все онемели от удивления.
— Миш! Она же не съест столько, только передавит и выпачкается, — возмутилась баба.
— Цыц! — ругнулся он. — Пусть поест вволю, а мы за ней подъедим.
А я, довольная, чуть ли не всем своим тельцем залезла в чемодан и, как и предвидела баба, измазюкалась в абрикосах от макушки до туфелек. Потом меня выдернули из чемодана и унесли купать, а помятые абрикосы доедали уже без меня.
Стрекозы и вкус дождя
В честь Няньки, Серегиной матери, я и была названа Тамарой. Может, это плохая примета — назвать в честь одноногой? Ведь не зря говорят, что новорожденному нельзя давать имя болящего, увечного или трагически погибшего родственника, чтобы не накликать на младенца беду. И как бы ни распоряжались нашими судьбами там, наверху, как бы ни мудрили, вкладывая особую идею в каждое человеческое существо, но то, что в моей судьбе перебор горечи, — это очевидный факт.
Видимо, и Бог допускает ошибки. А может, он специально отпустил такую щедрую порцию горечи безвинному ребенку, чтобы посмотреть, как тот оправдает бесценный дар под названием Жизнь...
* * *
Меня, как и всех детей, манило все новое, и я, как и другие дети, торопилась поскорее познать волшебный красочный мир. Как-то после проливного дождя Нянька принесла большую переливающуюся зеленую стрекозу:
— Томка, посмотри, кого я поймала!
— Ой, где ты взяла такую? — зачарованно спросила я.
— На улице после дождя их много летает, — ответила Нянька.
— Дай в руки! — попросила я.
— Ты ее помнешь, и она умрет. Я лучше ее отпущу.
— И ушла со стрекозой в руках.
А я после этого случая, просыпаясь, каждое утро прислушивалась, не идет ли за окном дождь? Долгожданный дождь пошел через неделю. Был выходной день, нас с Серегой искупали, женщины успели перестирать белье и после пяти вечера планировали пойти помыться к соседям в баню. Но после обеда ливанул дождь с грозой, и все остались дома. Я подтащила ходунки к порогу, намереваясь открыть дверь.
— Немка, ты куда это собралась? — удивленно спросила мать. — Разве не видишь, что там дождь?
— А ты разве не знаешь, что там сейчас красивые стрекозы летают? — спросила я.
— Какие еще стрекозы? — возмутилась баба.
— Томочка, дождь кончится, и я тебе обязательно поймаю стрекозу, — пообещала Нянька, выглянув из своей комнаты.
— Я сама хочу посмотреть, как они летают. Вы все уже видели, только одна я не видела, — заупрямилась я.
— Ты сегодня посмотришь. Только подожди, дождь закончится, на улице немного подсохнет, и пойдешь смотреть своих стрекоз, — миролюбиво согласилась баба.
— Они тогда улетят! — продолжала упрямиться я.
— Будешь упрямиться — вообще никуда не пойдешь! — осадил отец, выходя на кухню.
— А вот и пойду, и прям сейчас! — категорично заявила я.
— Вот за то, что упрямишься, никуда не пойдешь, — отец подошел к двери и задвинул засов, до которого я не могла дотянуться.
Я молча смотрела на массивный засов, а в душе боролись два чувства: обида, что никогда не увижу красивых стрекоз и не полюбуюсь, как они летают после дождя, и понимание, что на улице дождь, и там сейчас грязно. Победили красивые стрекозы. Я уперлась лбом в дверь и заревела. Ревела и ревела, и когда доревелась до хрипоты, дедка не выдержал, встал, подошел к двери, открыл засов и, взяв за ходунки, вытащил меня на улицу. Но едва отпустил, я почувствовала, что ходунки проваливаются вместе со мной в вязкую жижу. Ноги сразу же промокли, я попробовала сдвинуть ходунки с места, но не удалось их даже пошевелить, они намертво засели.
Выглянуло солнце, с крыши падали большие дождевые капли, а сказочно красивых стрекоз нигде не было видно. Я подняла голову и виновато посмотрела на дедку, он всепонимающими глазами смотрел на меня, оба отлично представляли, что ждет нас дома.
Дед молча занес меня в дом... И вот тут память услужливо прячет не очень приятные воспоминания, стирая подробности. Только помню, как баба молча снимала с меня мокрые ботинки, и сколько недоброго в этом движении...
А вечером у меня поднялась температура, в груди захрипело, и пришлось ставить горчичники. Перед глазами живо всплывает воспоминание, как отец таскает меня, орущую в жгучих горчичниках, по комнате на руках, а я уже плачу не столько от боли, сколько от сознания вины.
Но однажды родители полностью удовлетворили мое «дождевое» любопытство. Помню себя, сидящую в саду под зонтом под теплым грибным дождем, и солнце, пробивающееся сквозь тучу. Незабываемое впечатление! Мне его хватило на всю жизнь. Вы не представляете себе, что означает для больного ребенка вот так почувствовать дождь...
Познание мира
Обычно дома по утрам я просыпалась оттого, что над моей кроватью открывалось окно и в комнату врывался летний солнечный день или день с дождливым шорохом. А осенью — с чуть слышным касанием осенних падающих листьев. А зимой, когда окно лишь чуточку приоткрывалось, — морозец холодил щеки и на стекле светились волшебные ледяные узоры.
Но дольше всего в памяти задержалось, как моя красивая мама по утрам открывала ставни снаружи, и я любовалась ею в солнечном заоконном пространстве как портретом в раме. Это светлое воспоминание ничем не сотрешь, даже предательство перед ним бессильно.
Мамино предательство...
Сколько бы потом я ни видела от нее унижений — да таких, что охватывал недоуменный испуг, ведь эта женщина была в прошлом моей любящей мамой, а потом преисполнилась такой тупой жестокости, — все равно в памяти не стираются светлые воспоминания.
...Иногда в детдоме ночью, когда к горлу подступала невыносимая горечь и хотелось выть волчонком, но там нельзя было даже заплакать потому, что заплакать просто так считалось слишком большой роскошью.
— Никто ее не обижал, а она разревелась! Мало ли что тяжело, здесь всем тяжело, но никто не плачет! — говорили со злостью няньки. И в этом было что-то чудовищное, хотя теперь понятно, что они сами уставали и им до смерти надоедало смотреть на наши страдания.
Так вот, в такие ночи я выдергивала из памяти ту прошлую маму — настоящую, не предавшую. И невольно начинала думать: почему моя мама стала такой?
* * *
И снова возвращаюсь в далекое детство, где все солнечно и нет еще никакой беды. Не надо думать, что меня так уж сильно баловали, бывало, что и ругали, как всякого другого ребенка.
Мне тогда было лет пять. Нас у родителей уже двое, в январе 1960-го родилась моя сестра Ольга,
