Потом встал посреди избы, оперся на посошок.
— Хочу вам, гости, слово молвить, чтобы знали вы, что к чему...
— Говори, да поскорее, — распорядился Барышев. — Загуливаться-то нам у тебя недосуг.
— Не пришлось бы вам меня спрашивать и допрашивать — и на порог бы я вас к себе не пустил. Пришлые вы. Чужие. Кто знает, где народились: то ли в логове волчьем, то ли в гнезде змеином? И потому, пока вы над людьми гали?лись, а меня пытали, молчал мой посошок...
— Ты чего мелешь, мужик? — заорал Барышев, хватаясь за шашку.
— За то меня народ не осудит, — сказал Онисим в ответ да после того и стукнул посошком по столу.
Грохнуло в избе.
Из ковшей с медовухой выплеснулся жаркий огонь. Охватило полымем пол, потолок, стены и окна.
Никуда не выйдешь, не выскочишь...
Только на самого Онисима ни искры не упало.
А он еще раз посошком-то стукнул. И не стало его: на том месте, где он стоял, лось вздыбился, протрубил на всю мочь. И потолок сразу рухнул. И вырвался столб огня наружу, в ночное небо.
Потом люди видели, как вымахнул сквозь пламя и дым старый лось, с закинутыми назад рогами, как остановился он на обочине зеленого лога, поглядел на пожарище печальными глазами, да и побрел в лес...
Тем временем с другого конца деревни вошел в улицу отряд красных партизан. На подворье Онисима застали партизаны лишь раскаленную золу да головешки.
Вот теперь и смекай сам: кто же он такой, тот лось-то, и зачем он на кострище приходит?
ТИМОШКИН САД
Каждый человек по-своему живет: один как пустоцвет — ни тепла от него, ни пользы; а другой — краше радости не знает, кроме заботы да работы для людей...
Когда-то был у нас в деревне мужик Ефим Буран.
Жил — беднее некуда, с хлеба на воду перебивался. А ребятишек у него росло, как цыплят: Тишка да Гришка, Ванька да Манька, Петька да Федька, Еремка да Семка, Нюрка да Стюрка, Епишка да Мишка — всех не пересчитаешь.
К этакой-то ораве возьми да и родись еще один.
Ну, мужик не вытерпел, взвыл:
— Ох, ты, бедная моя головушка! Что теперь делать?
Жена уговаривать его стала: ты-де, отец, не тужи! Как-нибудь вырастим!
В это самое время под окнами проходила какая-то бабка: то ли нищенка, то ли прохожая. По обличью, видать, не наша: у нас бабы в платках ходили, а на этой вместо платка — шапочка, мелким бисером шитая.
Услышала она, как Ефим над своей долей горюет, зашла в избу и спрашивает:
— Уж не умер ли у тебя кто-нибудь? Может, помочь надо?
— Какое там! Хуже! Новый парень родился, — сказал мужик.
— Вот те раз! Так чего ты ревешь?
— А чем я его кормить буду? Козы нет, коровенки вовсе не бывало. Вместо молока своих слез дитенку не дашь.
Посмотрела на него прохожая, головой покачала:
— Сама вижу, какая у тебя семья. Ну, ладно, будет тебе корова.
— Уж не ты ли мне ее подаришь?
— А хотя бы и я.
— Сама по миру шляешься!
— Ты подожди, мужик, ругаться, лучше выйди во двор, посмотри да успевай сено запасай.
Ефим, хотя и не верил, а все же шапку надел и вышел. Верно, в пригоне корова стоит, зеленую траву жует. Почуяла хозяина, замычала, вроде спрашивает: почему меня никто доить не идет?
А прохожая тем временем подошла к мальчонке и в пеленки его потеплее укутала:
— Вот теперь ты будешь моим внучком.
Сказала так-то, пчелкой обернулась и улетела.
Вернулся Ефим со двора рад-радешенек, хотел бабке в ноги поклониться, да поди-ко ее теперь разыщи, разузнай, кто она такая.
На второй день сплел мужик для сына коробушку из бересты, мягкого моху в нее положил, сверху гусиным пухом прикрыл. Лежи, парень, через соску молоко посасывай да расти!
Только одна забота у мужика и осталась: как сына назвать?
Жена хотела назвать Николаем в честь Николая-угодника. Но Ефим на жену зашумел:
— Сколь на свете живу, ни разу не видал, кому бы Николай-угодник хоть чем-то помог! Давай-ко дадим парню простое имечко: Тимофей. Ежели хорошим человеком вырастет, то и с простым имечком проживет.
Ну, так и назвали: Тимофей!
После того лет, наверно, двенадцать прошло. Ефим сильно постарел, стал глазами слабеть, на ногу прихрамывать.
Тут ему сынок и пригодился.
Обопрется старик о его плечо, тихонько ходит по деревне. А уж где на родничок за свежей водицей сбегать, в бане веником попарить, спину скипидаром натереть — парню прямо замены нет. Да и не только отцу Тимошка помогал. Одному мужику пашню заборонить поможет. Другому из поскотины коров пригонит, лошадь в ночном пасет. Третьему надо побывать в соседней деревне, а дома остаться некому — позовут парнишку. Без хозяев он все, как надобно, сделает, со скотиной управится, за оградой подметет, даже в огороде ни одной грядки не политой не оставит.
В деревне мужики и бабы на него нарадоваться не могли: вот так сынка Ефим Буран вырастил, все бы такими были!
Наши деревенские богачи начали Ефима уговаривать отдать им Тимошку в работники. У парня всякое дело спорилось, значит, против других-то батраков он много выгоднее.
Но Ефим парнишку берег.
— Любого, — говорит, — сына в работники берите, а этого не дам. Пусть растет, еще успеет горя хлебнуть и для вас хребет поломать.
В иное время Тимошка корзины плел, туески берестяные делал. Старухи, когда летом за груздями ходили в лес, корзинками нахвалиться не могли. С виду корзинка маленькая, нести ее легко, а груздей вмещает много, домой принесешь и на стол вывалишь — целая гора.
Поделушками-безделушками парнишка занимался в зимнюю пору да в большое ненастье, когда носу из избы не высунешь. А чуть солнышко пригреет, бугорки из-под снега выглянут, травка зазеленеет — ищи его в поле. Всякая березка была для него вроде сестры, всякий тальничок — вроде брата. Появятся на молодых листочках червяки — он их уничтожит. Ветром дерево к земле наклонит — он поправит, сухие сучки топором обрубит: расти, дескать, не хуже других.
Как-то раз бежал Тимошка домой. Целый день с дружками на берегу озера играл, проголодался. Добежал до двора, где купец жил, и смотрит: хозяйский работник в палисаднике тополь под корень срубает. Этот тополь на всю деревню был один-одинешенек. Ему, наверно, годов сто насчитывалось. Летом, по вечерам, купец под тополем чай распивал. Пока ведерный самовар чаю не выпьет и семь потов со лба не сотрет, до тех пор из-за стола не встанет. Тополь состарился, тени стал давать мало, вот купец на него и озлился.
Остановился Тимошка перед палисадником.
— Дядя Ипат, дай мне от тополя один сучок.
— А к чему тебе? — спрашивает работник. — Свистульки, что ли, будешь делать?
