молниеносно шагнул к Никифору, держа у бедра нож, собираясь сначала воткнуть в этого, а потом прыжком догнать и Черча.
Никифор не тронулся с места, но изможденное его лицо будто бы осветилось, и богомолец проговорил:
— Брат, я давно готов к смерти.
Смотрел на Ракиту этот бородач словно как с иконы. Киллер замялся, и этих секунд хватило, чтобы Черч пришел в себя. Кеша заорал и кинулся опрометью со двора.
Не отводил от Ракиты взгляда Никифор, поднял три перста и осенил себя крестным знамением. Опустил Ракита руку, сжимавшую нож, с трудом перевел дыхание. Никогда он не натыкался на такое препятствие: светлый взор будто бы из инобытия…
Мешая шутку с впервые нахлынувшим на него неведомым страхом, киллер спросил:
— Ты чего все «брат» да «брат»? Из братвы, что ли?
— Я из братьев во Христе.
— Не верующий я. И моли своего Бога, что сегодня я устал. — Ракита сунул нож внутрь куртки, собираясь уходить.
— Ты крещен? — спросил Никифор.
— Да, — почему-то ответил ему Ракита, проклиная себя за все случившееся.
— Значит, мы братья.
В небе россыпью пуль зажглись звезды, темень верхотуры просекло лезвие месяца. Ракита еще раз посмотрел в лицо человека, которого чуть не убил. Потом повернулся и зашагал прочь.
Черч, не помня себя, добежал до ОВД. Он ворвался к Кострецову с воплем:
— Сросшийся чуть не зарезал!
Опер выскочил из-за стола. Они вместе с Кешей ринулись к месту происшествия на Потаповский. Черч кричал на ходу:
— Никифор отмазал! Богомольный мужик со Сретенки. Он за веру срок волок. Церковь советскую не признает. И на власть он хер положил. Святость великую имеет! Глянул на Сросшегося и говорит: «Ты чего, братан?» Тот перо и кинул.
— С ножом на тебя киллер пошел? — уточнил Кость.
— Ну да, — задыхаясь на бегу, проговорил Кеша. — За спиной, падла, уж встал, как я из подвала поссать поднялся. А Никифор откуда-то выходит и говорит: «Братан, грех убивать!»
— Давно этот Никифор на Сретенке?
— А с лагерей появился после начала перестройки. Прославился он, когда сретенский храм в Печатниках само церковное начальство за ересь разгоняло. Никифор тут как тут — подошел к главному попу и в рожу ему харкнул.
Когда они вбежали в нужный двор, Никифор не торопясь выходил из него.
— Никифор, а тот штымп где? — крикнул Черч.
Мужик остановился и поинтересовался:
— Вы, ежкин дрын, о чем?
— Да ты что, дядя? — взвыл Кеша. — Я все о том, как завалить меня десять минут назад здесь хотели!
Никифор усмехнулся, глядя на Кострецова, сказал:
— Гражданин начальник, путает чтой-то этот человек.
Капитан понял, что и по этому случаю ничего от него не добьешься. Он кивнул Кеше:
— Ты иди.
Черч, с ужасом оглядевшись, проговорил:
— Куда? Опять на перо?
— Успокойся, — ободрил Кострецов. — Киллера твоего после такого расклада уж на Чистяках нет. Лети туда, где прошлый раз скрывался.
Кеша с беспредельным выражением кошмара на лице подхватился и унесся в темноту.
— Никифор, — сказал опер, — вы за что власть, нашу церковь, наши органы ненавидите? За то, что сидели? Так это вас прежняя власть упекла.
— А чем нонешняя власть, с ее органами, той же церковью красной, лучше старой? — осведомился тот, пошире расставляя кривые ноги.
— Хотя бы тем, что вы можете себе позволить плюнуть в лицо священнику, как это было в храме на Сретенке. Свобода самовыражения, свобода слова, любых политических взглядов и верований.
— Правда ваша. На Сретенке я обновленцу этому, попу Кочеткову, в морду плюнул. Так я б ему и при Советах плюнул.
Кострецов прищурился.
— За такие фокусы и срок отбывали?
— Отбывал я за фокус, что в катакомбниках, в истинно православной подпольной церкви при коммуняках был.
— По какой же статье?
— Все по той же пятьдесят восьмой, гражданин начальничек, — пренебрежительно смотрел на милиционера Никифор.
— Именно — по той же, — раздраженно произнес капитан. — Статья эта еще в сталинском ГУЛАГе была знаменита, ее «фашистской» называли, привлекались по ней изменники родины, власовцы и так далее.
— Именно, именно. В пятьдесят восьмой есть и подпункт: за клевету на советскую власть и прочие крючки. Я и «клеветал» на советскую сергианскую церковь заодно с ее властью из видения святого Иоанна Кронштадтского: «На престоле большая звезда и Евангелие со звездою, и свечи горят смоляные — трещат как дрова, и чаша стоит, а из чаши сильное зловоние идет, и оттуда всякие гады, скорпионы, пауки выползают. Перед престолом стоит священник в ярко-красной ризе, и по ризе ползают зеленые жабы и пауки, и лицо у него страшное и черное как уголь, глаза красные, и изо рта у него дым идет, и пальцы черные. В этой церкви нельзя принимать миропомазание».
Кострецов, услышав про дым изо рта священника, вспомнил о сигаретном бизнесе патриархии, оживленно заметил:
— Кое-что из этого видения и на современную церковь похоже.
— Обязательно, ежкин дрын. Только вместо звезды у сергиан теперь на престоле знак доллара. Прозорливцы-то давным-давно и наш момент обсказали.
Никифор, заметив интерес капитана, начал цитировать:
«В последнее время мир будет опоясан железом и бумагой… Тогда, хотя имя христианское будет слышаться повсюду и повсюду будут видны храмы и чины церковные, но все это одна видимость, внутри же — отступление… Ходить в те храмы нельзя будет, благодати в них не будет… Истинно благочестивые христиане потерпят гонение от своих лжебратий, лицемерных христиан, многие из которых будут ограничиваться только одной наружностью, одними внешними обрядами… Священство последних веков будет в нравственном падении через две страсти: тщеславие и чревоугодие… Людей будут заставлять ходить в церковь, но мы не должны будем ходить туда ни в коем случае…»
— Это кто же — «мы»? — прервал Кострецов.
— А истинно православные.
— Значит, по-прежнему у вас выходит, чтобы молиться только в катакомбах?
— Не, — светло улыбнулся Никифор, — наши теперь, слава Богу, почти все на свет Божий вышли. Перешли под омофор Русской православной церкви за границей, ее приход ныне и в Москве есть. Зарубежные русские истинные с нашими, спаси Христос, воссоединились.
— Ну вот, и вы получили условия, а новую власть опять не признаешь, на меня как на врага смотришь. Столько на твоих глазах на Чистяках, как нарочно, произошло, а помочь не желаешь, — начальнически переходя на «ты», сказал капитан.
— Твоя правда: именно — «нарочно», — как равному тыкнул и ему Никифор. — А ты замечай все таинственное. Но власть твою безбожную, верно, не признаю и помогать не буду. Условия, ты говоришь,
