копейки досталось Советскому государству, мы сегодня сказать не можем. Можно только предположить, что, в отличие от посткоммунистической России, Мессинг не хранил свои сбережения в иностранной валюте. Приобретение и продажа валюты в СССР были тяжким уголовным преступлением, а Вольф Григорьевич всегда уважал законы.
По словам Мессинга, тогда, в июле 1942-го, он расщедрился всего на 50 тысяч рублей и вскоре горячо пожалел об этом. Уже через несколько дней в ташкентском парке имени Горького к нему подошли двое в штатском, сказали, что его срочно вызывают в Комитет искусств (как раз готовилась очередная гастрольная поездка в Новосибирск), но отвезли почему-то прямиком в местный НКВД. Там его сразу подвергли жесткому допросу, заставив по-настоящему испугаться.
Заметим, что в построении этой сцены Шенфельд мог отталкиваться от сообщения самого Мессинга в мемуарах о том, что его дважды арестовывали в Москве как подозрительного иностранца. Но в мемуарах Мессинга освобождали через считаные часы. У Шенфельда же второй арест Мессинга затянулся на несколько недель. Если верить автору, телепата обвинили в том, что он тайный раввин и приехал в СССР «разыскивать своего родственничка, известного врага народа Станислава Мессинга, не зная, что он уже ликвидирован». Но с видным чекистом Станиславом Адамовичем Мессингом Вольф никогда не был знаком. Между прочим, в анкетах Станислав Мессинг писал, что родился в Варшаве, но не исключено, что, как и другие Мессинги, он родился в Гуре-Кальварии, а вскоре его родители переехали в близлежащую Варшаву. Тем не менее никакими данными о родстве двух названных Мессингов мы не располагаем. Вероятно, даже если отдаленное родство между ними и было, ни Станислав, ни Вольф не подозревали о существовании друг друга. Тем более о том, что чуть не треть населения Гуры-Кальварии составляли Мессинги, мы знаем только со слов Шенфельда, а он, как мы уже убедились, источник весьма ненадежный. Сомнительно также, что следователи в Ташкенте не знали о том, что Станислав Мессинг, бывший руководитель Ленинградского ОГПУ и разведки, к моменту ареста занимавший пост председателя советско-монгольско-тувинской торговой палаты, был расстрелян по обвинению в шпионаже в пользу Польши еще 2 сентября 1937 года.
Арестованного якобы допрашивали по классической методике контраста между «злым» и «добрым» следователем. В роли «злого» выступал капитан Иванов, в роли «доброго» — майор Сааков. Когда Иванов пригрозил застрелить Мессинга и положил на стол маузер, Вольф от испуга упал в обморок. Тогда в дело вступил майор Сааков, который мягко объяснил ясновидящему, что от него требуется только добровольно пожертвовать на нужды Красной армии миллион рублей, и предупредил, что Н КВД располагает сведениями о размере его сбережений. Делать было нечего, и Вольф подписал все необходимые бумаги, в одночасье превратившись почти в нищего. В награду за послушание Мессингу принесли бутерброды и чай, угостили папироской.
Вольф Григорьевич будто бы говорил Шенфельду: «Полночь давно прошла, когда они привели меня в гостиницу. Я проспал чуть ли не сутки. Лазарь Семенович ходил вокруг меня на цыпочках, ничего не спрашивал и обращался со мной как с тяжело больным. Через день мы отправились в Новосибирск. Туда мы добирались долго — без конца надо было пропускать военные эшелоны. Я всю дорогу лежал на полке и думал о том, что произошло в кабинете капитана Иванова. Судьба опять сыграла со мной скверную шутку: я стал игрушкой в руках ихней банды и кто знает, что они еще придумают. А что они придумают, в этом я не сомневался. Они открыли мое слабое место, они поняли, что я человек совсем не геройского склада, и захотят мной помыкать как им заблагорассудится. Вряд ли ограничатся грабежом моих кровных денег. Они захотят, чтобы я стал в их руках последней проституткой, захотят использовать меня, как им вздумается!
В Новосибирске меня ожидала телеграмма от Сталина, про которую вы, вероятно, знаете. В вестибюле уже сидели корреспондент ТАСС и местный газетчик. Надо было давать интервью и выступать по радио. А еще через два дня меня повезли на военный аэродром, поставили возле истребителя, велели улыбаться и жать руку какому-то летчику. В таком виде нас сфотографировали у самолета, на котором возле лозунга “За победу над фашизмом!” было написано, что советский патриот В. Г. Мессинг подарил этот самолет летчику Балтики, — это в Новосибирске-то! — герою Советского Союза К. Ковалеву. Хоть бы для вида выкрасили тот покорябанный самолет, который я будто для них купил! Нет, никому еще так дорого не обходился советский патриотизм! — думал я.
А мой администратор, милейший Лазарь Семенович, ходил от счастья, как пьяный, и все меня обнимал и целовал.
— Вольф Григорьевич, — захлебывался он от восторга. — Вы даже себе не представляете, кто вы теперь и какие неограниченные возможности у вас в руках! Человек с телеграммой от самого Сталина в кармане может задержать на улице любого милиционера… Да что там милиционера! Он может задержать любого генерала и хлестать его по мордасам сколько душе угодно! Господи, мне бы такую силу! Да я бы их всех на колени поставил!
А мне было совсем не радостно и совсем не было желания ставить кого-то на колени и хлестать по мордасам генералов. Кое-кого из органов — другое дело. Впрочем, на такое я навряд бы решился даже с телеграммой Сталина в кармане. Я видел перед собой маузер капитана Иванова, слышал вежливый вкрадчивый голос майора Саакова и телеграмму ощущал как продолжение их коварной игры.
А жизнь шла своим чередом. Я много работал, но успехи меня не радовали. Что-то во мне надломилось. В сентябре мы вернулись в Ташкент. Я ужасно боялся этого города, мне все казалось, что именно здесь за мною все время кто-то подсматривает и меня где-то в темноте подстерегает капитан Иванов. Два раза в месяц я расписывался в расчетной ведомости, переводил на книжки все более крупные суммы и мои сбережения снова начали расти.
Эвакуированные в Ташкент знаменитости из мира литературы и искусства искали со мной знакомства, приглашали в гости, хотели посмотреть, что я на самом деле собою представляю. Но я, если только это было возможно, избегал встреч. Я не привык к такому обществу, да и о чем мне было с ними говорить? И вообще — как можно жить в стране, где человек не может быть ни в чем уверен? Какой-то Станислав или Соломон Мессинг занимал у них высокие посты и был, вероятно, настоящим коммунистом. Разве мог он предполагать, что ему в один прекрасный день скажут, что он “враг народа”, и пристрелят, как собаку? А ведь он был у них свой человек, работал в одной шайке с ними. Но это его не спасло. Что же может спасти меня, польского еврея, человека чужого и в ихней белиберде не разбирающегося? Чувство обиды и ощущение угрожающей опасности не покидали меня. И вдруг — проблеск надежды!
В коридоре гостиницы “Узбекистан” я иногда встречал сравнительно молодого человека, прилично, на западный манер, одетого. Судя по тому, что у него в это тяжелое время был постоянный, забронированный номер, было ясно, что это какая-то шишка. Простых смертных сюда близко не подпускали. Со временем мы стали на ходу здороваться, а однажды, когда я спустился в садик во дворе гостиницы, чтобы напиться в буфете чаю, мы с ним оказались за одним столиком. Мы перебросились несколькими фразами, и было приятной неожиданностью услышать чистую еврейскую речь. Вот вы тоже говорите на идиш, но чувствуется, что это не ваш главный язык. А он говорил на хорошем мамелушен («мамина речь». — Б. С.), как в моем штетеле. Это был Абрам Калинский, и он тоже был родом из штетеле, может, чуть побольше моего, из Ломжи. Я там не раз выступал и у нас нашлись общие знакомые.
Я уже говорил, что неохотно схожусь с людьми. Но в его обществе почувствовал себя сразу хорошо. Подумал: какой добрый и чувствительный человек!
Мы стали заходить друг к другу в номера. В Ломже у его отца была фабрика мыла, говорил Калинский. Но он не пошел по стопам родителя, а стал активным коммунистом и организовывал забастовки; даже на отцовской фабрике! Поляки его в конце концов забрали и приговорили к большому сроку. Спасло его, как он сказал, родство с Львом Захаровичем… Кто такой Лев Захарович? Как же, это же Мехлис, начальник Политуправления Красной армии! Мать Калинского сообщила Льву Захаровичу, и он добился, чтобы его родственника включили в число политзаключенных, которыми как раз обменивались Советский Союз и Польша.
В Советском Союзе Калинский, по его словам, был уже пять лет. В присоединенном Каунасе он был директором фабрики парфюмерных изделий “ТЭЖЕ” и очень подружился с Полиной Семеновной, которая и устроила ему перевод в Ташкент. Как? Полина Семеновна кто? Так это же Жемчужина! Жена Молотова, хорошая женщина с хорошим еврейским сердцем, настоящая идише маме! Ей была подчинена косметическая промышленность…
Что и говорить, связей с важными людьми было у Калинского хоть отбавляй. Здесь, в Ташкенте, он
