Таня молча крутила в пальцах ремешок своей сумочки.
— Вы согласны? — повторил Токарев. — Вы слышали: на мастеров нагрузка будет большой, даже очень большой, огромной…
— Я буду стараться, товарищ Токарев, — тихо, но твердо сказала Таня. — Только…
Дверь в конторку с шумом распахнулась, и через порог шагнул высокий и прямой как доска человек.
— Вы пришли очень кстати, Николай Иванович, — сказал Токарев. — Товарищ Озерцова, это начальник цеха Костылев. Он познакомит вас с производством, с обязанностями… Озерцова назначается мастером, Николай Иванович. До первого августа пусть поработает вместе с вами, привыкнет, а там — самостоятельно…
Пока Токарев говорил с Костылевым, Таня внимательно разглядывала лицо своего будущего начальника. Оно было прямое и угловатое, словно с нескольких ударов вытесанное топором. Большой тонкий рот рассекал лицо на две части, еще резче выделяя широкий и тупой, как бы опиленный подбородок. Костылев внимательно выслушал Токарева. В его узких, широко посаженных глазах промелькнуло выражение настороженности, которое тут же сменилось безразличием. Он понимающе наклонил голову. Его маленькие усики, похожие на приклеенный темный лоскуток, дернулись.
Когда Таня ушла с Костылевым, Ярцев хотел было заговорить, но Токарев поднял ладонь.
— Минуту, Мирон, не нужно. Я знаю, о чем ты собираешься говорить. Не дело, дескать, при новом человеке затевать принципиальный спор с главным инженером! Такт, выдержка, этика… Что, скажешь, не так? А что плохого, если другие видят, как я пытаюсь открыть глаза главному инженеру?
— Я буду спорить, я не согласен! — заявил Гречаник. — Упразднять контролеров…
— Подождите, Александр Степанович, — перебил его Ярцев. — Все это дело большое и решается не в горячке. — Он обернулся к Токареву. — В главном, Михаил, мне кажется, ты прав, но… Повторяю, все нужно взвесить.
— Значит, вы придерживаетесь позиции директора? — сухо спросил Гречаник.
— Он придерживается позиции совершенно ясной, — довольно резко ответил за Ярцева Токарев. — Нельзя вместо мебели продавать людям дрянь. А мы с вами делаем это.
— И будем делать, если разгоним отэка. Я убежден.
— Все это мы решим на партийном собрании, Александр Степанович. Обстоятельно решим, — успокоил Гречаника Ярцев.
— И сегодня, — твердо добавил Токарев…
Перевернуть систему контроля и поставить ее, как он выражался, с головы на ноги Токарев решил уже с первых дней своего приезда на фабрику, месяц назад. Его предшественника Гололедова сняли еще весной, и дела Токарев принимал от главного инженера. Он очистил ящики письменного стола, повыбрасывал из-под толстого стекла выгоревшие бумажки, торжественно вручил удивленной секретарше тяжелый чернильный прибор с медведями, резными чашами и шарами и оставил на столе лишь чернильницу, пепельницу и календарь.
Он обошел цехи за какой-нибудь час, но зато чуть не полдня пробыл на складе готовой мебели. Оглядел все и сказал:
— А теперь посмотрим, почему на склад приходит такая дрянь.
Беда коренилась в станочном цехе, где готовились узлы и детали будущей мебели. Малейшая неточность, небрежность рабочего уродовала после готовую вещь. А мастера снисходительно поглядывали на все это со стороны: они отвечали только за план. И хотя в каждой смене было по два, по три контролера, толком уследить за всем они не успевали и брак не прекращался.
Токарев побывал в обкоме партии и вернулся оттуда озабоченный и хмурый. «Мебель должна радовать человека, как радуют его произведения искусства, а не отравлять ему настроение», — вспоминал он слова секретаря обкома, который в разговоре особенно напирал на былую славу северогорских мебельщиков. Слова эти не давали Токареву покоя.
Он поделился мыслями с Ярцевым, старым своим институтским товарищем, с которым совершенно неожиданно встретился здесь, на фабрике. Ярцев приехал на полгода раньше.
— Разгоню я этот базар, Мирон. Ёй-богу, разгоню! — говорил он Ярцеву. — На что эти контролеры, ну на что? Брак-то делает рабочий, а «покрывает» его мастер, которому нужно план выполнить. И так «покрывает», что никакому контролеру не сладить.
Но Ярцев не был сторонником крутых мер. Он советовал прислушаться к мнению главного инженера. Гречаник же был убежден, что нужно усиливать… контроль. А все беды он видел в несовершенной технологии, в, неудобных конструкциях мебели и буквально дни и ночи просиживал за разработкой совершенно новых конструкций. Но его постоянно что-нибудь отвлекало.
Статья в областной газете положила конец терпению Токарева.
— Ждать я больше не собираюсь, Александр Степанович. Можете не соглашаться, но контролеров я разгоню.
— Повторяю, решать будет партийное собрание, Михаил, — сказал Ярцев.
— А я постараюсь доказать на собрании, что это нелепость, — заявил Гречаник и, рывком распахнув дверь, вышел.
— Упрямый и однобокий человек, — сказал Токарев, когда за Гречаником закрылась дверь.
— Каждый из нас по-своему однобокий, — ответил Ярцев, — особенно если смотреть только сбоку.
— Я вижу, он тебе нравится?
— Поскольку я тоже в своем роде однобокий. Вот именно в том, что видится мне «с моего боку», он определенно нравится. — Ярцев помолчал и, вглядываясь в осунувшееся лицо Токарева, добавил:
— Ты вот что скажи, Михаил, когда думаешь семью сюда перетаскивать?
— Семью… — Токарев вздохнул. — Ты спроси лучше, как я буду уговаривать жену с Москвой расстаться.
— Затягивать-то не надо. А то, я гляжу, сохнешь ты и позаботиться о тебе некому.
Не ответив Ярцеву, Токарев сказал:
— Приказ готовь: Озерцову назначить мастером.
— Кстати, — спросил Ярцев, — не тяжело ей будет сразу в такую заваруху? Как думаешь?
— Что из того, если тяжело? Солдат проверяется в бою. — Увидев, что Ярцев задумался, спросил: — Ты о чем?
— О дочке твоей… Вот вырастет она у тебя, так же приедет куда-нибудь на работу… И какой-нибудь директор так же…
— Правильный директор будет, если так же, — твердо сказал Токарев и добавил с улыбкой: — Эх ты, пестун ты, пестун, товарищ парторг. Всех бы ты под локоток подхватывал, чтоб не спотыкались…
6
Костылев водил Таню по фабрике, подолгу задерживался у станков, пространно, до мельчайших подробностей растолковывал особенности технологии. Таня во всем могла разобраться сама не хуже Костылева, но из вежливости терпеливо выслушивала его. И чем больше он говорил, тем больше ей казалось, что старается Костылев только для того, чтобы показать, как великолепно он все знает сам. Он сыпал бесконечными цифрами, перечислял названия деталей и без конца повторял одну и ту же, словно заученную фразу: «Пока сам не возьмешься, любой пустяк у нас — промблема!» Он так и говорил «промблема», и, по-видимому, слово это ему исключительно нравилось.
Как бы между делом Костылев выложил то, что поважнее, из собственной биографии. На фабрике он работает с первых дней пуска. Дел у него всегда по горло. Вот и сейчас тянет за двоих: он и начальник цеха, и сменой сам руководит, притом успевает неплохо.
— Во всяком случае на мою смену никто из начальства не обижается, впереди идем, вот так… — сказал он. Потом добавил: — Так что можете не беспокоиться, трудно вам не будет. Ну, а в случае чего, где
