– Не сметь! – притопнул Михайла Михайлович. – Или ты не видишь маневра лисицы, э? Старый дурак. Пусть госпожа сама себе накапает лекарства, а мы подождем; дальнейший спектакль смотреть будем.
Евгения Сергеевна, плача и сморкаясь в платок, поплелась к столику на другом конце кабинета. Михайла Михайлович нарочито отвернулся.
– Скажи, какие капли от сердца? Боже! Я умру! Михайла Михайлович обрезал, не оглядываясь:
– Если сердце прихватит, найдешь, голубушка. Чтобы лечить сердце, э, надо его иметь в наличности.
– Какие же капли? Боже! Я упаду!
– Валерьянка с адонисом, – смилостивился Михайла Михайлович; он сам всегда употреблял именно эти капли, о чем, конечно, великолепно знала ехидна, да притворялась.
Евгения Сергеевна что-то долго возилась у столика возле кровати, слышно было, как лила воду, охала, всхлипывала, а потом выпила лекарство.
– Полегчало? – съязвил Михайла Михайлович, когда супруга вернулась к столу в кожаное кресло. – Продолжай комедию. Мы вот с Ионычем потешимся.
– Ты зверь, зверь, зверь, – всхлипывала Евгения Сергеевна, сморкаясь в батистовый платок. – Пусть я порочная, греховная, но я же законная жена, я же тебе жена перед богом и людьми. Пойми это! И если я такая порочная, то не потому ли, что повенчалась со зверем, а не с человеком? Пока ты нуждался в покровительстве Толстовых – ты на всю мою жизнь смотрел сквозь пальцы и даже сам толкал меня на порочные связи. Разве не ты послал меня с Востротиным во Францию и в Англию? Тебе нужны были кредиты, и такие кредиты мог достать только Востротин, а не ты сам! И ты меня отдал Востротину на временное пользование; получил кредиты и паровые машины для механического завода и для двух пароходов. И я порочная? Михайла Михайлович ничуть не возмутился.
– Это из какой пьесы? – спросил супругу. – Я ведь, Евгеньюшка, все перезабыл. Из Шекспира, должно?
– Зверь, зверь!
– Слышишь, Ионыч, напирает на мое сердце, чтоб и я испил валерьянки с адонисом. Не старайся, Евгения. Мое сердце стукает нормально; решенье принял и успокоился.
– Решение? Какое решение?
– Ишь как испугалась! Может, еще выпьешь капель?
– О, боже, я призову Сергея на защиту.
– Сергей Сергеича? – Михайло Михайлович кивнул округлой головой. – У тебя память короткая, Евгения. Ты уж призывала брата-полковника на помощь, и мы с ним поимели длинный разговор. Он познакомился с некоторыми документиками! Познакомился!
Евгения Сергеевна быстро поднялась и, глядя в упор на супруга, объявила:
– Ты хам! Из хамов хам! Ты дал брату Сергею читать мои дневники и письма, которые выкрал у меня. Хам и подлец!
– Ступай вон, ехидна! – не удержался Михайла Михайлович.
– Нет, погоди, супруг мой законный, – перешла в наступление Евгения Сергеевна, и слезы моментально высохли на ее румяных щеках. – Наш разговор еще не окончен; и то будет последний разговор. Слышишь?
– Дай-то господь! – Михайла Михайлович перекрестился раскольничьим двоеперстием.
– Ха-ха-ха! – засмеялась супруга. – Какой же ты двуличный, Михайла!
– Э?
– «Э»? – передразнила супруга. – Ты сейчас совершил кощунство – по-староверчески перекрестился, а в православной церкви милости господней просишь! Так во всем. Одному богу молишься, а другому – вексель подписываешь.
– Ехидна! Змея треглавая! – побагровел Михайла Михайлович, теряя спокойствие. – До чего же ты греховна, ехидна!
– А ты не греховен, старый колпак?
– Спаси мя, создатель!
– Не спасет, Михайла. Не молись. Час твой пробил.
– Изыди, тварь! Ионыч, сию минуту… – И, не досказав, нажал одну из кнопок на своем столе. – Сейчас явятся люди и выведут тебя вон!
– Ха-ха-ха! Как ты перепугался, старый колпак, – потешалась Евгения Сергеевна. – А еще комедию хотел смотреть.
Но как же она была хороша, Евгения Сергеевна, в этот полуденный час! Она в роскошном платье па английский манер. На ее руках сияют кольца с каменьями, браслет, усеянный мелкими жемчужинами, на белой шее ожерелье, и на голове диадема из драгоценных камней. Михайла Михайлович однажды подсчитал, что наряд супруги превышает стоимость любого парохода Акционерного общества! И это все его капитал, выброшенный на ветер.
Она прошлась возле стола, словно демонстрировала все свои прелести. Ей можно дать лет тридцать, и никак не больше. А он, Михайла, старик, немощен, и голова его плешива, как голое колено.
– Гляди же, гляди па меня, Михайла! – потешалась Евгения. – Или я собой нехороша? Или тело у меня из ржаного теста? Или глаза мои, как твои, из прокисшего творога? Гляди же, гляди! Тогда вспомнишь, под какой вексель выдал мне валюту из сейфов.
