«Люшков, один из видных чинов ГПУ, отнявший в ходе чистки жизни у 5000 человек в течение года (в действительности, если верить Ежову, как минимум 70 тысяч человек репрессировал Генрих Самойлович; правда, вряд ли все они были расстреляны. – Б. С), встал перед неразрешимой проблемой, когда настала его очередь стать 5001-й жертвой чистки. Ведь он так твердо верил в коммунистическую теорию. «При правлении коммунистической партии политика никогда не будет направлена на достижение всеобщего счастья», – говорит теперь Люшков. Когда мы остановились в гостинице, он заметил: «Японские города чистые, пейзажи прекрасные и дорог и ровные. Почему ваши люди так богаты, что могут свободно покупать нужные им вещи. Сравнивая судьбу, выпавшую мне, и светлое здание вашей страны, я испытываю чувство, будто пробудился от 18-летнего дурного сна». В этот момент Люшков всплакнул. Я обнял его и тоже прослезился».
Сохранились описания единственной пресс-конференции, данной Люшковым 13 июля 1938 года в токийском отеле «Санно». Присутствовавшие сошлись на том, что бывший комиссар госбезопасности хорошо сыграл свою звездную роль. Одетый в только что сшитый элегантный летний серый костюм, при галстуке, гладко выбритый, очень живой, с сигаретой «Черри-брэнд» в длинном мундштуке из слоновой кости, он казался моложе своих 37 лет. Генрих Самойлович стремился выглядеть джентльменом. Только глаза смотрели на собеседников слишком уж пронзительно – так, как он привык смотреть на своих агентов, от которых выслушивал доносы и которым давал разного рода тайные задания. Говорил Люшков низким, но сильным голосом, в спокойной и довольно привлекательной манере, жестикулировал, словно произносящий речь оратор, и выглядел довольно бодрым. Погрустнел только к концу, когда речь зашла о его семье. Однако быстро взял себя в руки. После окончания пресс-конференции Люшков пожимал руки журналистам и при этом все время улыбался.
Сохранились фотографии Люшкова, сделанные в этот памятный для него день. Перед нами – симпатичный молодой человек: никак не скажешь, что ему под сорок. Человек просто источает радость жизни и напоминает героя голливудских лент, воплощение американской мечты. На лице – ни тени озабоченности, а тем более печали. И даже не подумаешь, что на совести у этого человека – тысячи и тысячи загубленных жизней. Не испытывал, выходит, Генрих Самойлович угрызений совести. Радость переполняла его. Как же, вырвался из уже готового захлопнуться капкана, не очутился, подобно своим жертвам, у глухой стенки лубянского подвала. Воля ваша, но не думаю, что такой человек будет искать еше приключений на свою голову и влезать в авантюру с каким-то немыслимым покушением на всесильного «кремлевского горца». Главное для Люшкова – спрятаться как можно надежнее, чтобы «наши меня не догнали». А если вместо Сталина придет Молотов или, не дай бог, Ежов – разве это изменит к лучшему положение комиссара-предателя?
Люшков мечтал о свободе, хотел избавиться от постоянного страха, что завтра придется разделить участь тех, кого сам казнил. Но японцы церемонно, вежливо улыбаясь, не оставляли его своим вниманием. Генрих Самойлович превратился в своего рода почетного пленника. На него не надевали наручников, а на окне номера гостиницы, где он жил, не было решетки. Да ведь языка Люшков не знал – вот и приходилось почти всегда ходить в сопровождении переводчика. Выехать же из страны ему не разрешали. Японской разведке не было резона упускать свою добычу. Люшкова засадили за писание справок о руководстве и структуре НКВД, о внешней политике СССР, о положении в высшем партийном руководстве. Но вскоре в Токио решили, что вытрясли из перебежчика все, что могли, и теперь он представляет интерес разве что для пропаганды. Впрочем, офицеры русской секции разведки императорской армии иногда консультировались у Люшкова по поводу внутреннего положения СССР и организации и вооружения Красной Армии.
Генрих Самойлович мечтал уехать в Америку. Можно предположить, что кроме немецкого он неплохо владел и английским языком. Однако вТокио отнюдь не горели желанием снабжать потенциального противника ценным источником информации.
В целом же Люшков производил на японцев довольно благоприятное впечатление. Полковник Ябе Чута в беседе с американским историком Элвином Куксом вспоминал:
«Он был очень умен и работал усердно, все время что-то читал и писал. На случай войны Люшков приготовил антисталинские речи и тексты для листовок. Нередко он трудился сутки без сна. Переводчики уморились, вынужденные иной раз переводить за Люшковым до 40 рукописных страниц в день. Других дел у перебежчика все равно не было. Вот и занялся писательством, да так, что его плодовитости позавидовали бы сегодняшние авторы детективных и женских романов. Генрих Самойлович писал и собственную биографию, и размышления о Сталине, и подробнейший критический разбор «Краткого курса истории ВКП (б)'. Ему подарили новейший коротковолновый приемник, чтобы слушать московское радио, регулярно присылали советские газеты и журналы. Читал Люшков и книги по истории, а также русскую художественную литературу: Тургенева, Достоевского, Чехова. Переводчик, который переводил люшковские опусы, вспоминал: «Это был интеллектуал с широким взглядом на мир. Он много знал не только о политике, экономике и военном деле, но и о музыке и литературе. Однажды мне пришлось переводить написанное им критическое эссе о русской литературе».
Посещая книжный магазин в районе Канда, Люшков особенно интересовался сочинениями Троцкого и его последователей. У работавших с комиссаром японцев создалось впечатление, что он либо раньше был троцкистом, либо теперь стал разделять идеи злейшего врага Сталина. Люшков будто бы говорил, что идеология троцкизма необходима для того, чтобы отвратить русский народ от сталинизма. Трудно себе представить, что Люшков когда-либо в прошлом принадлежал к троцкистской оппозиции. В этом случае он никак не смог бы продержаться до 1938 года на высоких постах в НКВД. Но в Японии, конечно, троцкизм вполне мог привлечь Генриха Самойловича как марксистская альтернатива сталинской идеологии. Японские офицеры, знавшие Люшкова, свидетельствуют, что он остался привержен тому, что называл «чистым ленинизмом». Он считал, что режим Сталина сам по себе не рухнет – его надо свергнуть. Генрих Самойлович по-прежнему был за коллективизацию, выступая только против насильственных методов ее проведения. В дальнейшем, под влиянием жизни в Токио, из троцкиста он превратился в «либерального коммуниста», близкого по взглядам к западноевропейским социал-демократам. С русской эмиграцией в Маньчжурии и Японии Люшков принципиально не поддерживал никаких контактов.
Конец Люшкова до сих пор покрыт мраком неизвестности. Наиболее достоверная версия основана на рассказе капитана японской разведки Такеоки Ютака, бывшего главы специального разведывательного агентства в Дайренском разведывательном отделении. Она сводится к следующему. В начале 1945 года Люшкова было решено отправить в Маньчжурию, поскольку все разведывательные данные об СССР и пропагандистские разработки на случай советско-японской войны теперь хотело сосредоточить у себя командование сильно ослабленной к тому времени Квантунской армии. Непонятно, почему туда не откомандировали другого перебежчика, Францевича, который был все-таки специалистом в военном деле и куда лучше Люшкова мог оценить данные о боевой мощи и планах Красной Армии.
Трудности в сообщении с Маньчжурией и долгая бюрократическая переписка по поводу откомандирования перебежчика привели к тому, что в Дайрен (Дальний) Люшков прилетел только 8 августа 1945 года, в день объявления Советским Союзом войны Японии и уже после американской атомной бомбардировки Хиросимы. Там его встретил Такеока. Он не без основания считал, что уже слишком поздно и никакой пользы Квантунской армии Люшков больше не принесет. На следующий день они вместе с переводчиком Какузо Такая прибыли в Порт-Артур. Красная Армия уже вторглась в Маньчжурию, и японцы вместе с Люшковым сочли за благо вернуться в Дайрен, где поселились в отеле «Ямато». 10 августа Такая предложил съездить в штаб Квантунской армии в Синкине, чтобы узнать, что делать с Люшковым дальше. Для разговора они вышли в другую комнату, поскольку Люшков уже немного понимал по-японски. Такеока
