Вспомнил своих незадачливых комитетчиков: какое у них теперь соображение? Ясно! Первыми выхватят шашки, чтоб хвост очистить за комитетство в полку.
Солнце скатывается все ниже и ниже. Не заметил, как и день гаснуть начал. Но есть еще Дуня – Евдокия Елизаровна! «Под УЧК, стерва, гнула, чтоб своих любовников выгородить. Не выпрямиться ей вовек!» И все-таки жаль Дунюшку. Что он ей скажет? Мало ли ему стыда было в Белой Елани?!
Сердце до того сильно бьется, что Ной чувствует его упругие удары, будто оно разбивает ему ребра, чтоб наружу вылететь.
Ян Виллисович успел ошкуровать коня, разрубил тушу, а Ной все это время гонял себя по кругу, чтоб разогреться, и добился-таки – в жар кинуло, с лица соль капала. Ага! Вот так-то.
Подъехал лесничий на ломовой телеге – это Селестина послала; домик его невдалеке от пасеки. Лопату привез. Ной сам вырыл яму, сбросал туда останки Воронка, закопал и дерном обложил.
Ян Виллисович с лесничим уехали на телеге с мясом, завернутым в сырую шкуру, седло прихватили, мешок с овсом, а Ной задержался. Полегчало. Потеет, потеет! Оглядывается, не оставил ли чего – увидел перемокшее евангелие на сучке, снял, сунул под мышку.
VI
Ной подошел к пасечному дому слева – подальше от «стервов-пчел», и тут, за стеною тесового поднавеса, услышал громкий разговор.
Заглянул в щель между плахами. Половину поднавеса занимало сметанное сено, а в другой – Савраска, еще не расседланный, тарантас, пустые улья один на другом, а возле крыльца трое: маленький человек в буржуйском котелке, в черном пиджаке и таких же брюках, в лакированных ботинках на высоких каблуках; женщина с ним – весомая, молодая, светлые волосы уложены короною, и – Селестина в светлом платье.
Прислушался…
Ярился маленький человек в буржуйском котелке, наскакивая на Селестину:
– Именно так, сударыня! Бессовестно пользуетесь моим авторитетом! Да-с! И то, что я от вас требую, руководствуясь здравым рассудком, ничто иное, как гума-анно-сть! Да-с! Гуманность! Хотя ваши партийцы, сударыня, понятия не имеют о таком предмете! Ну, а чего им не дано, того у них не сыщешь. И тем не менее, тем не менее…
– Иван Прохорович, – вмешалась женщина. – Разговор не о том.
– О том самом, сударыня! О том самом! Предо мною дочь, манкирующая моим авторитетом. Да-с! Она же – Селестина Грива! Не Иванова или некая Петрова, да-с!
– Никто твоим авторитетом не манкирует, папа, – ответила Селестина. – Но то, что ты требуешь, несовместимо со здравым рассудком. Не я одна решаю судьбу арестованных контрреволюционеров! Не я! Но если бы я решала…
– То что бы?
– Расстреляла бы! Вот что! Они связаны с бандами, создавали подлые «комитеты», собирали оружие, и вы еще требуете освободить их?
– Хороша птичка! – взревел отец – Хороша-а! Вот она какова, выучка Дзержинского!.. Мне все ясно, сударыня. В таком случае я ставлю вопрос в двух плоскостях: либо вы меня упрячете в тюрьму, как контрреволюционера, либо немедленно, не позднее завтрашнего утра, удалитесь из моей усадьбы! Да-с! И напечатаете – да, да! напечатаете в вашей дрянной газетенке, вашим суконнейшим языком неучей, что вы, персона УЧК, отрекаетесь от отца имярек, да-с! Именно так!
– Иван Прохорович!..
– Сударыня! У меня разговор с нею по праву отцовства, да-с!
– Понимаю! – ответила дочь. – Тебе нужно алиби перед белогвардейцами, прихода к власти которых ты ждешь с нетерпением. А дочь в УЧК! Большевичка! Фронтовой комиссар! Это не для тебя, понятно. Но я не дам тебе алиби. Не дам! Братья сбежали за границу – не хватит ли такого алиби?
– Во-он! Сию минуту вон из моего дома!
– Тише, папа. Эта изба – не твоя изба. Она принадлежит лесничеству земства, но ты ее попросту прибрал к рукам. И земля под пасекой – земская. Ты да же в аренду ее не снимал.
– Меррзавка! – подпрыгнул отец. – Подлая и развратная мерзавка!
– Иван Прохорович! Это невозможно слушать без возмущения, – не выдержала красивая женщина. – К чему вы меня сюда позвали? Вы даже дали слово, что будете говорить спокойно, без крика!
– Ах, прошу прощения! Извините великодушно. Запамятовал, что в присутствии ваших большевистских персон следует выражаться только в патетических и ультрапохвальных тонах. Елейчиком, елейчиком поливать на миропомазанных марксистов! Ха-ха! Куда там до вас двенадцати римским цезарям! Вы ушли дальше их, дальше!.. Но именно потому и выметут вас в ближайшем будущем, что чванства у вас и самомнения хватило бы утопить весь древний Рим с Египтом в придачу. Да-с! Вы же в некотором роде сфинксы. Не свинксы, пардон, а сфинксы! Есть такие каменные изваяния. Но они именно каменные, а следовательно – мертвые, да-с! С чем и поздравляют вас, не помнящих родства!
– Это подло, подло и низко! – крайне возмутилась светловолосая женщина и прошла прочь от пасеки.
– О, господи! Экий папаша! – забывшись, бухнул Ной и тут же, опомнившись, шарахнулся прочь от стены поднавеса в бор.
Доктор Грива, а это был он, – конечно, на некоторое время утратил дар речи: что еще за трубный глас раздался?
Развернулся на каблуках, обошел поднавес, взглянул на бор и кусты облепихи – никого! Что за чертовщина? Вернулся и тщательно осмотрел под завозней все углы и даже в сенник заглянул – никого!
