господин Пискунов?
Ною решительно ничего неизвестно, и он не был с капитаном Ухоздвиговым в доме Ковригиных 22 июня.
– Любопытно! Весьма! Чья школа лжи усвоена вами? Капитанская выучка? Не так ли?
Ной сказал, что он почитает капитана Ухоздвигова за достойнейшего и порядочного офицера.
– Похвально! Похвально, хорунжий. Ваши восторженные отзывы в адрес капитана мы внесем в протокол. Уточните: когда вы поселились на квартире в доме Ковригина? Ах, 23 июня! Обратите внимание, Иван Филиппович! В ночь на 22 июня бесследно исчез протодиакон кафедрального собора! Но это еще не все. Вы сняли в слободке Кронштадт тайную квартиру для неизвестных целей, выплатив задаток хозяину в сумме пятьдесят рублей и вручив ему триста рублей для покупки еще одного коня с седлом, непременно казачьего. Ну, так как же?
Свиные глазки Каргаполова сузились до маленьких щелочек, широкий, жирный блин расплывался в торжествующей ухмылочке.
У Ноя нутро захолонуло: вот так «надежную» квартиру сыскал в Кронштадте! И жить там не жил, а продан в контрразведку! А что если бы сегодня привез туда Селестину?!
– Что же молчите, любезный? – верещал Каргаполов.
– Выдумки все это жадного на деньги мещанина Подшивалова и более ничего. Ну, я с ним еще поимею разговор!
– Навряд ли, господин хорунжий, «поимеете разговор», – ухмыльнулся Каргаполов. – Пока что мы имеем разговор с вами. Вернее, преддверие настоящего разговора. Так сказать, предварение будущего следствия, и вы нам обо всем расскажете: какие дела провернули с капитаном в доме Ковригина, куда упрятали его достоинство протодиакона собора Сидора Макаровича Пискунова. Полагаю, вы с ним так же любезно расправились где-нибудь на берегу Енисея, как это сделали сегодня на берегу Качи, у мельницы Абалакова. Ни одна из жертв так зверски не была истерзана, как большевичка Лебедева. И это ваша работа.
– Подхорунжего Коростылева! – не сдюжил навета Ной.
– Врете, сударь! Врете! Подхорунжий Коростылев увез женщину к тюрьме и там отдал ее под стражу. А за вами был послан вдогонку казак Торгашин, который застал вас за казнью в таком озверении, какое вообразить невозможно. Испугавшись, он даже не в состоянии был окликнуть вас, чтобы предотвратить расправу, как ему было приказано есаулом. Нет, вы только посмотрите, Иван Филиппович, на стоическое спокойствие изобличаемого в преступлениях красного разбойника с большой дороги! Каков, а? Вы знаете, на что он надеется? На капитана Гайду!
– А мы еще посмотрим, как защитит его капитан Гайда! – басом ответил Лаппо, положив свой пистолет на стол.
Теперь уже Ной не сомневался, что его ждут в ближайшие дни допросы и пытки. Ребра трещать будут. Страшно то, а еще страшнее проговориться. Похоже, что капитан завалился вместе с Анечкой! А протодиакона, должно, по дороге в распыл пустил.
Сергей Сергеевич старательно пересчитал изъятые у хорунжего «николаевки» – две тысячи семьсот шестьдесят четыре рубля и сорок пять копеек!
– Откуда у вас такие крупные деньги, хорунжий? Мы все бедствуем из-за отсутствия денег в банке, а у вас за три тысячи рублей наличными, если приплюсовать выданные господину Подшивалову? Или позаимствовали у вашей сообщницы Евдокии Елизаровны? Но она только что уверяла нас: сидит без денег!
– Мои деньги, – ответил Ной.
– Откуда? Не ссылайтесь на отца атамана – он и сам таких денег за всю жизнь в руках не держал. Без вранья, предупреждаю!
– С фронта имею деньги. И не три тысячи, а более семи тысяч было.
– Ну, ложь! Какая наглая ложь, прости меня господи! – взмолился Каргаполов, пряча деньги в стол. – Кто у вас в Таштыпе? – спросил он, покойно развалясь в мягком кресле.
– Семья. Отец, мать, сестренки, бабушка.
– Назовите сестренок и сколько лет каждой?
– Старшая – Харитинья, шестнадцати лет. Елизавета – одиннадцати, Анна – семи. Была еще Прасковья – в прошлом году померла по девятому году от глотошной.
– «От глотошной!» Так. Так. Печально. Ну, а почему отец, станичный атаман, называет вас «красной шкурой?»
«О, господи! И батюшка прислал донос…»
– Откуда мне знать?
Каргаполов достал из папки какое-то письмо с прицепленным на булавку конвертом, передал прапорщику:
– Зачитайте письмо хорунжему. Господин прокурор тоже послушает.
Прапорщик зачитал:
«Добрый день, братушка! Здрастуй, дорогой наш Ной Василич! Во первых строках письма посылаю тибе ниский поклон и с любовю добраво здоровя и щастя. А пишет тибе сестрица Лиза, как ишшо жива, тово и тибе жилат. Братушка, батюшка наш таперича всех в доме поносит, а шибче тово матушку ни за што, ни про што. Мы, братушка, сичас в большой тривоге. Вчира уехамши от нас охицеры и казаки, какие власть красных апрокидывали. Охицеры сичас, братушка, ездют по станицам и деревням, да казаков с инагородними добровольно сгоняют в армию белых. А хто супротивится, тех дуют плетями. И батюшка наш дул в Таштыпе инагородних, и в Юдиной дул, в Абрамовой и в Бельтары дул. Братушка, письмо пишу в Красноярск на казачий полк, как адрыса низнаючи. Учительшу, Анну Михайловну, тоже шибко дули плетями – она заступилась за инагородних, и померши таперь. Наши казаки ишшо поихали в Белоцарск, в Урянхай,
