– Проверяли. Пьяница один. За бутылку маму в преисподнюю отвезет!
Ефрейтор Голоушек направился к телеге и, ничего не сказав хозяину, бросил свою ношу на задок. Извозчик поднялся. В ушастой шапчонке, в дождевике.
Ефрейтор Голоушек что-то сказал извозчику (Илия не расслышал) и достал у него из кармана дождевика бутылку.
– Молодца, русс! – басом похвалил извозчика ефрейтор Голоушек, подозвал стрелков, открыл бутылку, понюхал, потом стал пить прямо из горлышка. Раза три приложился и остаток отдал стрелкам, скомандовав:
– Старик, сажай! Мы буйдем ехать! Молодца, извозчик! Сажай, сажай! Плотно! Мы – близко!
Ефрейтор Голоушек и без того подвыпивший в вагоне у Яна Елинского, заметно охмелел от самогонки- первача.
Когда Илия помогал сесть на телегу Лэе, он близко увидел лицо извозчика: Артем! Илия мог поклясться на талмуде, что извозчик тот самый Артем, про которого так усердно допытывались чешские офицеры и сам Борецкий. Очень уж хотели взять его, а он – вот он, рядом с ними. Ой, ой! Разве так можно! Узнает ли его Селестина? Она так и не сказала старикам ни одного слова – ни одного слова, будто бы она и не она. А тут вот он, Артем, в ломовых извозчиках!..
Илия наперечет знал всех легковых и ломовых извозчиков – каждого помнил в лицо и даже у кого какая лошадь. На чьем же коне Артем? Вороной, подобранный, нетерпеливый и голову держит к дуге, скорее всего верховой.
Усевшись на телегу, ефрейтор посадил рядом Селестину, она не сопротивлялась…
Артем сел в передок, опустив ноги вниз, на оглобли, и когда все расселись, тронул вороного.
– Старик! Говоряй ямщик, ехать надо куда! – крикнул Голоушек.
Илия подумал: кто-кто, а Артем-то знает, где его изба! Но сказал, куда надо ехать.
Возле привокзальной площади встретились трое патрульных чехов. Стой! Ружья наперевес. Ефрейтор Голоушек спрыгнул с телеги. Что-то говорил патрульным, но те ломили свое: куда едете? Что в брезенте?
Илия знал – в брезенте выносили оружие из эшелона. Всегда ночью.
Трое патрульных сцепились с ефрейтором Голоушеком, стрелки тоже слезли с телеги, лопочут, кричат. Лэя жмется к Илии и дрожит, дрожит.
Селестина оглянулась на стариков, и тихо так, посторонне:
– Они всех убьют в избе. Всех.
Илия и Лэя уставились на Селестину, она смотрела на них совершенно спокойно, как будто и в самом деле была посторонней во всех происходящих событиях.
Артем сидел, как истукан, не оборачиваясь.
Патрульные солдаты требовали развернуть брезент, говорили по-чешски.
Артем все слышал и понимал.
Ефрейтор Голоушек сказал: если русский извозчик увидит, что находится в брезенте, то ему будет известна тайна, командир особо предупреждал, чтоб все было тихо!
– У нас тоже приказ командира, пан ефрейтор! – упорствовал патрульный унтер-офицер. – В брезенте вывозили оружие!
Так вот оно в чем дело!..
Ефрейтор Голоушек подошел к телеге:
– Момент – сторона! – И по-чешски сказал стрелкам, чтоб старик, старуха, Селестина и ямщик отошли в сторону, пока он покажет патрульным солдатам, что находится в брезенте.
Стрелки отогнали всех в сторону.
Для Артема все ясно – тело Прасковьи Дмитриевны… Желваки вспухли на скулах. Он везет мертвую Прасковью. Молчи, молчи и зубы стискивай.
Патрульные посмотрели и пошли дальше мимо черных тополей через пустынную площадь к вокзалу.
Снова уселись все на телегу в том же порядке, ефрейтор Голоушек крикнул:
– Давай! Гоняй коня! Бистро!
Артем погнал вороного, напряженно обдумывая положение. Если ему удастся разделаться с этими палачами, то как же быть с телом Прасковьи? Чехи патрулируют главные улицы и вокзал, милиционеры – глухие улочки и переулки, да их ночью не сыщешь. Следовательно, убитых скорее всего обнаружит кто- нибудь из прохожих и сообщит милиции. В таком случае командиру роты Борецкому удастся выдать убийство стрелков за обыкновенный террор подпольщиков, чтобы вывести на казнь заложников в тюрьме. Об этом надо подумать.
Долго тянулась привокзальная улочка с прокоптелыми от паровозного дыма домиками железнодорожников. Глухая, безлюдная…
Артема пробирала дрожь – надо взять себя в руки, стиснув зубы, взять себя в руки!
– Где твой изба, старик? – терял терпение ефрейтор Голоушек.
– Вот та, третья! Боже! Боже! – Илия давился слезами: его изба! Как будто век не был в ней.
Темная, мрачная и пустынная улочка. В осенние промозглые ночи здесь редко кто рискует проходить к
