Не стесняясь, Дуня поставила ногу на круглое сиденье венского стула, задрала рубашку, стащила резинку, а потом и шерстяной чулок с ноги. У Фили стало горячо в глотке от окаянного видения. Мнет половики под валенками. Дуня достала из саквояжа вороненый пистолет, сказала, что это у нее браунинг, положила под подушку, и сумку туда же, легла в постель, как в пенное улово Амыла.
– Ну, что ты топчешься, как мерин у прясла!.. Поставь стулья к двери. Не так! Стул на стул. Если кто войдет к сонным – стулья грохнутся на пол – проснемся. Какой ты неповоротливый. Ну вот. А теперь ложись.
Филя потушил лампу, разделся, перекрестился во тьме, успев прочитать молитву на сон грядущий, завалился на пуховик. Вздохнул. Дуня лежала к нему спиной, лицом к стене. Молчит, а он не смеет дотронуться до ее духмяного тела. Оторопь напала. Собака взлаяла в ограде, и опять стало тихо. Еще раз где-то уже в улице взлаяла собака. Угол дома треснул – мороз жучит. Слышит, Дуня мерно засопела. «Ну и лешак с ней, пущай спит!» Повернулся на правый бок и помолился:
– Слава Христе, не совратила!
И тут же вспомнилась домовитая Харитиньюшка. Уехал ли он от Харитиньюшки несовращенным, или во грехе и блуде по уши утоп, и сам того не разумеет!..
IV
Проснулся Филимон с третьими петухами. Из тепла да на дымчатую искристость мороза. Градусов под сорок. Старик-хозяин со вдовицей невесткой хлопотали во дворе. Вдовушка принесла два ведра степленной воды из бани. Филимон спасибо сказал и напоил коней. Отсыпал по мере овса в две торбы, подвесил коням на головы – пущай насыщаются красавцы. В конюховской избушке занялся сбруей – кое-где надо подтянуть, бляхи на шлеях надраить, чтоб все было чин чином.
Невестки хозяина успели подоить коров – по два ведра молока притащили. Филя прикинул: в зимнюю пору, когда коровы стельные, четыре ведра не надоишь от четырех. Наверное коров восемь. Старик тем временем скорняжничал – скоблил на стенке овечьи шкуры.
Сперва тихо, а потом все певучее зажжужал сепаратор. Эх-хе! Кабы завести такую машину – сколько было бы прибыли!..
Долго ждал, когда проснется землячка – пора бы и ехать. Пошел в горенку, зажег там лампу – серянки всегда при себе держал. Дуня так-то сладко потянулась, выпростав руки из-под одеяла. Щурясь на свет, усмехнулась:
– Воссиянный!.. Как крепко я спала. За целый век. И такой страшный сон приснился.
– В тепле с морозу завсегда сны видишь.
– Какие-то пожары, пожары! А я все бегу, бегу, а Конь Рыжий гонится за мною. Ужас! Который раз один и тот же сон вижу.
– Стало быть, сродственность поимели с Конем Рыжим, – ввернул Филя.
– Боженька! С кем только у меня не было сродственности, а все одна. – И, взглянув на Филимона: – Вот и с тобой, как сродственники спали под одним одеялом, а проснулась – одна-одинешенька. Сродственничка за всю ночь ни разу не почуяла. Ужли с Харитиньюшкой ты проживал таким же сродственником? Уйди, мерин, я оденусь.
Слова Дуни, как горячие оладьи со сковороды на обе щеки. Эко поддела под ребра доченька упокойного миллионщика!
Чаевничали – Филя глаз не поднял на землячку.
Помог ей одеться, вывел к кошевке, заботливо усадил, гикнул, свистнул, щелкнул ременным бичом, и кони понесли рысью по сонной улице Даурска, а за селом – займищем…
Бегут, бегут сытые кони, колокольчики серебром разливаются в немую пустынность, а Филе невтерпеж – стыд ворочается в сердцевине. Чтоб баба в лицо кинула, что он не мужик, такого позора никто не сдюжит.
Дуня, ничего не подозревая, пригрелась возле Филимона и крепко уснула.
– Ужо, погоди!
Свернул с дороги и легкой рысью погнал лошадей в глубь займища. По всем приметам здесь не пашни, а сенокосные угодья. Версты две отъехал бездорожьем и увидел-таки в ложбине початый зарод. Кони шагом подтащили кошеву к зароду и мордами уткнулись в сено. Филя выскочил из кошевы, разрыл сено сбоку зарода, вернулся, достал из саквояжа Дунин браунинг, спрятал себе в карман, осторожно поднял землячку и опустил на мягкое сено.
– Боженька! Чтой-то?! – очнулась Дуня.
Филя схватил ее за руки, притиснул, как клещами.
– Ты с ума сошел, мерин!
– Ежли мерин – ущерба тебе не будет, – провернул Филя.
– Пусти сейчас же! Или я тебя пристрелю, – вспенилась Дуня, изворачиваясь. – Ей-богу, пристрелю!
– Сперва я тебя застрелю, опосля ты меня! Мужика в другой раз зудить не будешь. Не брыкайся, грю! Аль я безо всякого левольверта придушу, и взыскивать нихто не станет. Отвезу до полыньи и спущу под лед.
Дуня ничего подобного не ожидала.
– С ума сошел! За что меня придушишь?
– Для порядка чтоб.
– Да ты что, Филя? Опомнись! Если ты меня придушишь…
