Иван вернулся домой чернее тучи.
— Паша, у меня отобрали всё… Всё, ты понимаешь? Всё, чего я достиг в своей жизни, брошено коню под хвост! Моя лаборатория по почвоведению и селекции растений, мой конезавод. Теперь сюда явится другой человек!
— Но они сказали же — это временно, чего ты переживаешь? У тебя есть мы, здоровье ты поправил, и мы будем жить ничуть не хуже, чем сейчас! Ну, пусть дома не будет такого, как этот, но жильё всё равно дадут.
— Паша, ты не понимаешь! Ничего временного не бывает. Меня выбили из седла.
— Да перестань ты, в конце концов! Ты посмотри, сколько для тебя сделали, чтобы поставить на ноги!
— Одни сделали, другие — подвинули. Прав был Троепольский! У меня теперь ничего нет — ни моих лошадей, ни совхоза, который я создал своими руками и головой…. Ладно, родная! Есть у меня ты, есть Борька, Санька… дочка. Проживём!
Паша подошла, обняла мужа, и он неожиданно по-детски заплакал.
Иван ещё больше сблизился с директором таловского лесопитомника Николаем Евсигнеевым. Тот помог ему обустроиться на новом месте в Колодезной, ввёл в курс дела, посвятил в особенности и технологии выращивания саженцев. Они с Пашей стали частыми и желанными гостями семейства Евсигнеевых. И Николай Александрович, и Серафима Григорьевна, как могли, поддерживали Марчукова, понимая несправедливость решения властей.
Квартиру Марчуковым выделили трёхкомнатную. Евсигнеев прислал своих работников, чтобы побелили стены, покрасили полы, помог обзавестись мебелью.
Иван забрал с собой Феклушу и Марию Фёдоровну. Думал и о том, как переправить Аргентину и Резеду в новое хозяйство (они не числились как совхозные лошади), пока нет нового директора, но потом отказался от этой затеи. «Доброжелатели» сообщат, и тогда не оберёшься шума!
Новый директор Аргентину не отдал, розрешил взять только Резеду. За два дня Иван сдал хозяйство, попрощался с Зотовыми и, загрузив свои пожитки на ЗИС Сергиенко, двинулся первым рейсом в места нового обитания, расположенные рядом с бывшим родным совхозом. Вторым рейсом Иван перевозил семью, и неизменными спутницами, вившимися среди детей, были никем незамеченные две «воздушности», на свои лады обсуждавшие между собой по дороге этот переезд.
Новую квартиру две подруги обследовали досконально, и она им явно не понравилась. Даже через неделю они продолжали обсуждать новое жилище в срубленной из брёвен, длинной, похожей на барак постройке, сравнивая его с удобным и добротным домом в имении.
— А печь-то, печь — посмотри, какая маленькая! Да тут двум чугункам не поместиться. Как кормить такую ораву!? — негодовала Амелия.
— Ничего, зато в ней духовка есть. Феклуша пирог в ней испечёт, — примирительно отвечала Розенфильда. — А вот шкаф платяной в комнате — просто королевский! Что только они туда повесят? Что- то я шуб в этом семействе не наблюдала!
— Зато тулуп овчинный — больно тёплый! Я люблю спать в шкафу.
— Не ты одна. Когда ты вчера прогуливалась, здесь такой переполох поднялся! Феклуша потеряла Саньку! Обежала квартиру — нет! На улице — нет! Побежала к прудику местному, обежала его, посадки, лесопарк, вернулась — всё лицо белое, нигде нет мальчишки! Стоит возле шкафа и трясётся, как лист осиновый! Ну, думаю, ещё удар хватит, потом привыкай к какой-нибудь неряхе! Сзади, легонько так, подтолкнула — она и покачнулась, на шкаф опёрлась. Рукой хвать за ручку, открывает… А он там, калачиком свернулся. И спит, только пузыри отскакивают! — Розенфильда засмеялась своим тоненьким смехом, а Амелия резонно прокомментировала:
— Вот так тебе и доверь ребёнка — а если бы он задохнулся в шкафу?
— Как же, задохнёшься! Там, посмотри, какие дыры, наверное, специально для моли сделаны.
Паша не унывала и здесь — она быстро освоилась среди жителей поселка, и вскоре к ней стал бегать народ за скорой медицинской помощью.
Марчуковы прожили в Колодезной до середины лета, до того самого случая, когда Борьку сильно покусали пчёлы. В свои походы по окрестностям он стал брать с собой братишку. Кто-то из мальчишек догадался сунуть палку в дупло старой липы, вокруг которого кружили пчёлы. Наказание последовало незамедлительно, рой воинственных насекомых напал на ребятню — спасаясь, они стали разбегаться веером. Борька своей курточкой накрыл голову брата и тащил его за помочи от штанов, кое-как отбиваясь свободной рукой. Пока добрались до дома, лицо Борьки опухло, от глаз остались щелочки, ноги почти не слушались его… Увидев сына, Паша пришла в ужас, а он еле лепетал: «Мама, я спасал Саньку.»
В это самое время подкатил Иван на газике, увидев Борьку, стал смеяться:
— Это что ж у нас за граждане китайской национальности!
— Ваня, не до шуток, езжай срочно за лекарствами!
— Да не беда! Со мной такое было — часа через два пройдёт! Пашуня, надо собираться, завтра снова переезжаем, на этот раз — в Таловую.
Пока водитель ездил за лекарством, Паша уложила сына в постель, младший крутился рядом, не понимая, что случилось с лицом брата.
Итак, минула половина века! В июне Ивану исполнился сорок один год, и он, вновь в качестве директора, поселился с семьёй в отдельном доме, на обрывистом берегу речки Таловой.
Николай Александрович принимал такое же хозяйство в Аннинском районе, оставляя лесхоз своему другу, и здесь не обошлось без рекомендаций из треста совхозов. Глава треста Набатов поддержал кандидатуру Марчукова. Сам Евсиг- неев, хотя и не распространялся на эту тему, уезжал с прицелом: через полгода его поставят вторым секретарём Аннинского райкома.
Этим новым переездом для Марчуковых начиналась эпопея странствий по Воронежской области. Для семейства руководителя хозяйства грузовик, загруженный домашним скарбом, стал символом перемещения к новым местам. И это бедствие не имело ничего общего с любовью к путешествиям или цыганскими наклонностями. Каждый переезд был связан с объективными причинами, никак не связанными с неспособностями руководителя, скорее наоборот — с его несомненными успехами в своей деятельности.
Евсигнеев оставил Ивану крепкое хозяйство, способное снабжать весь район саженцами плодовых и лесных деревьев: посадка лесополос вдоль дорог и пашен была обязательной по нормам тогдашнего времени. В условиях полустепи лесополосы играли неоценимую роль снегозадержания, сохранения водных ресурсов в земле, предохраняли почву от выдувания.
За три года Марчуков ещё больше укрепил хозяйство, расширил материальную базу и увеличил количество машин и поливочной техники.
В пятьдесят третьем году лесопитомники и лесхозы ликвидировали, посчитав затраты государственных средств неоправданными.
Ивана Петровича перевели в Донскую, главным агрономом МТС. Машинотракторным станциям придавалась новая роль в повсеместной механизации села, где большие надежды возлагались на «механизированный кулак», способный пробить проблему поднятия земель и повышения урожайности. Акцент сделан, приоритеты определены, и Иван ехал туда, куда направляла партия.
Его вызвали в обком, он имел беседу с инструктором аграрного сектора, и тот сказал ему: «В Донской не хватает агронома, специалиста Вашего уровня. Поработаете, осмотритесь — поставим Вас директором».
Иван позвонил в Анну, Евсигнееву, сообщил новость. Его друг сидел уже в кабинете второго секретаря райкома. Своим глуховатым, прокуренным голосом он прокричал в трубку:
— На кой чёрт ты согласился? Ты в директорской обойме, и никуда бы они не делись, нашли бы тебе должность! Ваня, ты пошёл на поводу у тех, кто латает дыры! Донская считается самым разваленным хозяйством, которое они каждый год укрепляют кадрами.
— Коля, ты же знаешь: если надо поднимать хозяйство — я буду этим заниматься! Я поеду туда, куда
