здоровье Вани! Начал опять покашливать.
— Весной у него всегда так. Но температуры нет. Он крутит такие маленькие кулёчки из газеты и плюёт туда то, что откашливается, чтобы Паша не стирала его платки. А потом Паша сжигает это в печке. Периодически она сдаёт его мокроту на анализ — боится за детей. Помнишь, на день рождения Саньки к ним приезжал в гости Николай Евсигнеев со своей Серафимой, так опять они пели эту «Туберозу»! «Чёрную розу, эмблему печали, в час расставанья ты мне преподнёс, мы оба сидели и оба молчали, нам плакать хотелось, но не было слёз.» Разреветься можно! Серафима плакала! Эта песня родилась, когда не только туберкулёз, но и воспаление лёгких не лечилось, эти болезни были приговором. Причём чаще умирала молодёжь. Известна история, когда молодая девушка сама ушла из жизни вслед за одним из таких несчастных, а друг этой пары написал этот душераздирающий романс. Ну что, полетели?
День рождения Борьки отметили скромно, без гостей и песен. Попили чаю с пирогом, вручили Борьке подарок. Веселиться причин не было: вся страна оделась в траур.
Паша обживала новую квартиру в Давыдовке — она была намного скромнее предыдущих. Небольшая кухня с печкой, две комнаты со стенами, побеленными мелом. Двухквартирный дом с выходами на противоположные стороны стоял под старыми липами, здесь же росло несколько дубков, рядом — колодец с намотанной на барабан цепью и металлической ручкой. За небольшим полем начинались овраги и лес: для ребятни — заманчивые просторы для исследований, для Паши — вечный предмет страхов и переживаний. Она уехала от речки, а теперь — этот лес! Места тяжелейших боёв с немцами были напичканы укреплёнными пунктами, окопами, ходами сообщений и брошенным ржавеющим оружием.
У Паши стал портиться характер, и во многом благодаря Санькиным «скромным» усилиям. За три года он принёс три потрясения, три семейные трагедии: спокойный и рассудительный Иван, как мог, успокаивал жену, но квартирная сцена каждый раз сотрясалась бурей со стонами и рыданиями.
Иван говорил Саньке: «Ты у нас как дед Щукарь! Он тоже все беды к себе притягивал, и тоже — совершенно на ровном месте».
Как-то Марчуков собрался к колодцу за водой, и Санька тут как тут:
— Пап, давай я ведро понесу!
Иван замешкался на одну минуту дома, а сын стрелой — к колодцу. Что ж, пока отец подойдёт, он и сам вытащит полное ведро, не раз уже помогал Борьке. Еле доставая в верхней точке ручку, Санька принялся наматывать цепь, таща полное ведро наверх. Неожиданно ручка выскользнула из рук и. — мгновенный удар сверху по лбу.
Мальчишка отлетел на землю, и подбегающий Иван увидел лежащего сына: всё лицо его было в крови. Схватил его на руки и — домой, всего-то бежать пятнадцать метров. Уже после он думал: «А ведь надо было кровь вытереть!»
Только он появился на пороге — Паша так и села на стул: всё лицо Саньки в крови, а голова, как она рассказывала всем, безжизненно повисла.
Иван положил сына на диван, кинулся за нашатырём для Паши. Тем временем Санька поднялся, подошёл к матери и принялся её успокаивать.
Паша пришла в себя и стала осматривать его голову. Выше лба вздулась шишка, сорван кусок кожи на лбу и переносице, но переносица цела! Удар пришёлся вскользь: каких-то несколько сантиметров — и металлическая ручка могла размозжить череп.
— Сынок, голова кружится?
— Да нет, мама!
— Может, тошнит?
— Нет, не тошнит.
Пришла очередь Ивана получать удары и в бровь и в глаз: «Как ты мог оставить его одного?» и т. д. и т. п.!
Паша успокоилась не скоро, и только после того, как мальчишка стал бегать, как будто ничего не случилось; он быстро забыл о своём несчастье.
Младшей, Оленьке, в апреле исполнилось пять лет, и с ней особенных проблем не было: её за целый день можно было не услышать — копалась с игрушками, и не дай бог, чтобы кто-то взял у неё из рук что- нибудь: вот здесь неожиданно просыпался характер, и она могла закатить концерт.
Иван особенно любил младшенькую, потакал всем её капризам, носил на руках и называл не иначе как «Олюшка». И хоть она болела не больше, чем другие дети, — то корь, то золотуха, — мать считала её состояние болезненным и усматривала в этом последствия собственной травмы, которая случилась с ней во время беременности.
Иван работал в правлении, которое было недалеко от их дома, но основное время он проводил на полях, куда уезжал на газике, выделенном главному агроному. О верховой езде Марчуков стал постепенно забывать.
Второе несчастье с сыном приключилось на второй год жизни в Давыдовке, когда он был на работе и стоны и стенанья Паши не слышал, зато вечером в полной мере его грудь оросилась её слезами.
Как-то летним днём Санька носился с мальчишками по окрестностям и прибежал на обед с покарябанными, напухшими губами. «Что, подрался?» — спросила Паша. «Нет, ударился» — коротко ответил сын. И лишь когда он стал подносить ко рту ложку, мать увидела на месте двух ровных передних резцов прореху:
— Ну-ка, открой рот! Боже! — закричала Паша. — Где твои зубы? Что ты с ними сделал?
На месте передних зубов, пришедших на смену молочным, зияла дыра треугольником, широким основанием вниз. Причитая, Паша рассматривала то, что осталось от её гордости, и утешить её было невозможно.
Всё оказалось просто: ребята подтолкнули старую ржавеющую сеялку, стоявшую на верху откоса, и оседлали её. Славно неслась ржавая конструкция под горку, и все смеялись, пока она не стукнулась о дерево, и кто-то слетел вниз кубарем, а Санька, крепко державшийся за металлический поручень, о него же ударился зубами.
— Теперь будут тебя дразнить «карзубым»! — говорила Паша.
У старшего сына начались выпускные экзамены в школе, и тут Санька заболел корью. Паша изолировала его в одной комнате, Иван, не болевший корью в детстве, ночевал на работе. Но, как Паша ни старалась, на последнем экзамене, по немецкому, Борьке сделалось плохо. Он еле добрался до дома с другом на велосипеде и свалился в бессознательном состоянии. Болел тяжело, и Паша ночами молила Бога, вспоминала, как везла сына из Казахстана, как радовалась, что обрела его вновь.
Она извелась, пока через несколько дней Боря не посмотрел на неё ясными глазами и попросил есть. Паша считала, что произошло чудо, что её молитвы были услышаны наверху.
Если ещё неделю назад она думала, какую медаль получит её сын — золотую или серебряную, то после его выздоровления ей было всё равно. Тем более что на школу пришли разнарядки только на две медали, и золотую получил племянник директора школы. У сына среди пятёрок каким-то непостижимым образом затесались две четвёрки (хотя в текущем году он был круглым отличником), и за успехи в учёбе ему вручили двухтомник стихов Николая Тихонова.
Когда сын окончательно выздоровел, он удивил Пашу, протянув ей вырезку из газеты с объявлением о наборе абитуриентов в Николаевский кораблестроительный институт.
За этот год он подрос, уже был не мальчик, а юноша. На худом лице выделялся нос с веснушками. Зачёсанные назад светлые волосы он всё время поправлял, и в его глазах, похожих на Ванины, уже успела появиться совсем не мальчишеская грусть.
Паша чувствовала: что-то не так! Он мог выбрать себе институт поближе, в Воронеже, но здесь было явное стремление уехать подальше. Конечно, ещё в Таловой он строил кораблики из коры с парусами, пускал в воду и бежал вслед, пока кораблик не прибивало к повороту реки. Начинал с маленьких, потом строил побольше … Да и книг о путешествиях по океанам у него было много, он зачитывался ими. Но сердце женщины подсказывало: его задумчивость и молчаливость связаны с другим.
К нему часто приходила Светлана, вместе с его другом Толиком, и всюду их можно было видеть
