Свои отчёты они уже отправили и теперь наслаждались совместным общением, гадая, куда их теперь назначат.
Глава 31. АЛЕКСАНДР (из воспоминаний)
Телеграмма пришла на третий день, после того как я вернулся из отпуска в часть, ее принёс мой друг, капитан Шушунов. Суббота, утро. Я сижу в комнате офицерского модуля на кровати и тупо смотрю в листок бумаги, на котором неровными буквами на желтоватых полосках отбито три слова: «Папа умер приезжай». Да этого не может быть! Я должен верить этому листику? Два первых слова неумолимы, я снова и снова смотрю на них, и листок в моих пальцах дрожит вместе с ними.
К действительности меня возвращает Славка:
— Пойдём к Алтухову, только он тебя может выручить! Если ты вылетишь в Петропавловск в понедельник, то уже никак не успеешь!
Алтухов — замполит — временно исполнял обязанности командира части вместо нашего грузина, Юрия Ивановича Хинткирия. Сюда, на Камчатку, он прибыл со всесоюзного испытательного полигона — Капустина Яра и при случае всегда вспоминал: «А вот у нас в Капь-яре.» С его полного, с двойным подбородком лица не сходила добродушная улыбка, он был медлителен в словах и жестах, в его крупной фигуре было много основательности, неторопливости. Про таких говорят: этот не разгонится!
С утра, несмотря на субботу, он был на аэродроме, в своём кабинете. Капитана с лейтенантом принял приветливо, с улыбкой, предложил сесть.
— Да, собственно, и сидеть нам некогда, — ответил по праву старшего Шушунов. — Вот, у вашего пилота отец умер. Ему надо помочь срочно отправиться в Петропавловск.
Шушунов — начальник секретной связи ЗАС и комендант гарнизона — сам был из «ракетчиков», из части, которая отслеживала запуски ракет с Байканура, и пришёл к Алтухову только как мой товарищ, он понимал, что лейтенанту, начинающему службу, проще отказать в прсьбе, чем ему, камчадалу с опытом.
С лица Алтухова сползла улыбка, и он проникновенно сказал:
— Что ж, Марчуков, прими моё соболезнование! Это ж надо! Ведь только прибыл из отпуска! Но помочь ничем не могу. Самолёт на Елизово спланирован на вторник, можем дать по срочной заявке — на понедельник, не раньше.
— Понедельник — это уже поздно! Только срочную заявку на сегодня! Можно оформить как санрейс. Больного Вам гарантирую!
— Нет, ребята! Такое решение я принять не могу! В конце концов, я не командир и не могу взять на себя такую ответственность!
— Геннадий Викторович, это как раз тот случай, когда надо думать не о том, как спасти свою задницу, а как принять единственно правильное, командирское решение! — Шушунову нечего было терять, он не подчинялся Алтухову. Шея и внушительный подбородок замполита покраснели, щёки надулись:
— Нет и нет, ребята! Лучше не просите! А насчёт задниц, капитан, я поговорю с Вами в другом месте.
— На здоровье! — рубанул Шушунов и развернулся на каблуках.
«Трепло ты собачье! Сделать ровным счётом ничего не можешь! А ещё замполит!» — думалось мне, и глухая ярость к этому добродушному человеку, которого я ещё вчера считал довольно милым, росла во мне. Мы вышли из кабинета, вернулись с аэродрома в городок и пошли на берег океана, где огромные волны с глухими ударами рассыпались о гальку.
Славка в задумчивости смотрел на низкую облачность, из которой сыпало мелким дождём, и я надеялся, что он может что-то придумать. Крепко пройдясь в адрес Алтухова, он повернулся ко мне:
— Вот что: ты иди домой, а я в штаб, попробую через наше командование.
Через час Славка пришёл расстроенный, достал из наших запасов бутылку водки:
— Глухо, стоят стеной! Ничего не получается!
Водка на меня не действовала. Я почему-то поминутно смотрел на стрелки часов, будто пытался поймать что-то ускользающее. Через час прибежал солдатик, посыльный из штаба:
— Товарищ капитан, радиограмма по ЗАС!
Вернулся Шушунов довольный, похлопал меня по плечу:
— Тебе повезло! Просят принять для дозаправки полярный ИЛ-14. А дальше они пойдут на Чокурдах и Черский, Билибино. Там, по-моему, есть рейсовый Ил-18, через Тикси — на Москву.
Белый самолет с красным хвостом Магаданского управления, разведчик ледовой обстановки и рыбных косяков, сел у нас через два часа. В Чокурдахе не было погоды, экипаж принял решение ночевать, а рано утром я был уже на аэродроме вместе с лётчиками. Я смотрел на привычную процедуру подготовки самолёта к вылету и вспоминал, как на Камчатке объявился мой брат Борис. Он плавал тогда на исследовательском судне, базировавшемся во Владивостоке, и я неожиданно получил от него шутливую телеграмму, с пародией на японское произношение: «Сизу гостинице «Владивостокской» Сизу пью цай приезжай». До меня не сразу дошло, что он на Камчатке, но нам всё же удалось свидеться, и мы с ним были страшно довольны… Скорее всего, он уже приехал домой и хоть что-нибудь поможет маме.
Мы сделали две посадки в местах, о которых писал Пикуль в своём романе «Камчатка — любовь моя». Эту книгу я прочёл гораздо позже, и, читая, вспоминал те места, по которым пролегал мой печальный маршрут, и в памяти моей живо вставали скромные постройки жилых сборных модулей и гостиниц в Черском и Чокурдахе…
ИЛ-18 летал на Москву через день, мне пришлось ночевать в Чокурдахе в холодной гостинице. Я был один в большой комнате с несколькими кроватями. Темнело быстро. Я зашёл в местный буфет, купил жареной рыбы, вернулся в номер. Из плоской нержавеющей фляжки налил полстакана спирта, долил воды. Спирт обжёг горло, я отщипнул кусочек рыбы и, накрывшись шинелью, откинулся на подушку. Прошлую ночь не спал совсем, поэтому быстро провалился в темноту, не помню, сколько спал. Во сне явился отец, мы с ним долго разговаривали, и сон был настолько живым и ясным, что ко мне пришло успокоение: «Да какие глупости! Кто тебе сказал, что я умер?» — говорил отец, и мне стало легко, но, проснувшись ночью от холода, я вновь вернулся в действительность и вновь налил себе в стакан спирта.
Я просыпался часто, а когда засыпал, отец приходил ко мне и мы беседовали о том, о чём никогда не говорили при его жизни.
На следующий день я сел в Ил-18 и под вечер был в Домодедово, затем ехал на рейсовом автобусе во Внуково, чтобы на Ан-24 добраться до Воронежа. Домой я попал только на четвёртые сутки, отца уже отвезли в Алешки и похоронили на кладбище возле больницы.
Так и остался отец в моей памяти и сознании живым, с его щедрой улыбкой, добрыми, измученными жизнью глазами, теми глазами, которые я видел в последний раз в больнице. По странной случайности, шестнадцатого октября — в день его смерти — остался висеть листок отрывного календаря со стихами Есенина, которые он так любил. Этот пожелтевший листок с цифрой «шестнадцать» и стихотворением хранится у меня в альбоме вместе с его фотографиями. И сейчас можно прочитать эти чуть наивные, пронзительные строки:
