Рядом со стихотворением — рисунок: дом с тремя окнами, за штакетником — согнувшаяся под ветром берёза. Я до сих пор раздумываю: а случайность ли это?
В свои двадцать четыре года, неожиданно для себя, я изменился, хотя вряд ли кто мог заметить во мне явные перемены. Я стал чаще задумываться над всем, что меня окружает, лёгкое скольжение молодого растительного существа по воздуху закончилось, я услышал натужный скрип «маховика» жизни. Многие вопросы стали оседать в моей голове, не находя ответа, а я лишь старался отбрасывать их подальше: у меня есть любимая работа, которой я отдавал все силы, а вопросы — пусть ждут своего часа.
Мама оставалась одна в пустом большом доме с высоченной крышей, которая стала часто протекать. Я сам с большим трудом залезал на чердак по почти отвесной лестнице, а куда уж ей — с больной ногой.
В очередной свой отпуск я нанял людей, которые занимались ремонтом, и наказал маме, которая как- то пыталась сама залезать на лестницу, чтобы она никогда к ней не подходила.
Из всего этого получилась занятная история, которая сильно походила на анекдот. Поэтому, когда я рассказывал её разным людям, некоторые относились к ней как к выдумке и прятали при этом на лице улыбку. А ведь всё было так на самом деле.
Меня перевели в Белорусский военный округ, и с семьдесят третьего года я летал командиром корабля на самолёте Ил-14. Летом в одном из писем мама снова стала жаловаться на мокрый потолок. Я посоветовал нанять тех же людей, что уже занимались ремонтом, и попросил её, чтобы дождалась, когда я приеду, и не пыталась залезать сама на чердак.
И тут мне подвернулась командировка в Борисоглебск, на родину моих родителей. При возвращении из Борисоглебска мне пришла в голову не такая уж и сумасшедшая мысль: пролететь над своим домом. Трасса, по которой мы возвращались, находилась недалеко от населённого пункта Анна, но любое, даже незначительное отклонение являлось грубым нарушением правил полётов. Но был один «ход конём». Если у служб, руководящих полётами, попросить эшелон «ниже нижнего», то самолётовождение на малых высотах выполняется по правилам визуальных полётов — локатор не «видит» летящий объект, и службы руководствуются докладами экипажей. По этим правилам, экипажи на собственное усмотрение обходят грозовую облачность и могут менять курс полёта с соответствующим докладом диспетчеру.
Всё было исполнено как по нотам, штурману была поставлена задача вывести самолёт на населённый пункт Анна. Ориентир — церковь с золотыми куполами. Наш дом располагался в половине километра от церкви, и, проложив прямую на карте с востока на запад через обозначенную церковь, мы неминуемо должны оказаться над домом с высокой крышей.
Когда по разрешению диспетчера наш самолёт занял вожделенные сто метров, радист доложил руководящим службам наличие «мощной дождевой кучёвки», обход которой был заранее спланирован «южнее трассы двадцать километров». Сверяя наземные ориентиры с картой, мы шли на Анну, надо было только выйти на церковь с юго-западной стороны…
Выполняя довороты, наконец-то вышли на «боевой курс» и увидели перед собой блестевшие на солнце купола церкви. Заметив в остеклении кабины крышу собственного дома, я накренил машину, чтобы лучше было видно: мгновенье — и знакомая крыша осталась позади, а боковое зрение сфотографировало приставленную к стене лестницу и родную фигурку на ней.
«Мама! Что же ты не выполняешь нашего уговора, зачем забралась на лестницу? Ведь я тебя видел на ней сверху.» — писал я ей в письме после возвращения. И через неделю получил от неё письмо, где она писала: «Саня! Большой самолёт пролетел совсем низко над домом. Я аж испугалась. А потом подумала: не ты ли?»
Вот так из жизни рождаются авиационные байки, но бесспорным оставалось одно: жить маме одной в доме без удобств, да ещё с такими соседями, как Мария, дальше невозможно. Я уже сам имел двоих детей, и нужно было подумать о том, как продать дом с высокой крышей и переселить маму в Воронеж, пока ещё мог помочь наш друг Николай Александрович Евсигнеев — председатель облисполкома.
В обсуждении этой проблемы приняли активное участие Володя и Зиночка, Мильманы и мы с братом. Было решено продать дом с условием выселения через полгода, чтобы за это время можно было получить квартиру в Воронеже. Сам Николай Александрович взял на контроль оформление документов на квартиру после продажи дома.
Было неимоверно жалко расставаться с садом, берёзами, посаженными руками папы, но жить маме в одиночку, вдали от всех родственников, с травмированной ногой, тоже было невозможно.
Вскоре, благодаря Евсигнееву, мама переехала в Воронеж, на улицу Юниса Янониса, в однокомнатную «хрущёвку» с совмещённым санузлом. От Зиночки, с улицы Куцыгина, можно было за десять минут доехать на трамвае. Теперь я мог видеться с мамой благодаря тому, что мы частенько летали из Беларусии в Воронеж, на заводской аэродром, по странной случайности находившийся поблизости с улицей Янониса. Мой экипаж заселялся в гостиницу, а я наливал в плоскую фляжку спирт и ехал к маме.
Для неё это была всегда неожиданность, она открывала дверь квартиры на третьем этаже, всплёскивала руками, с сияющими от радости глазами начинала суетиться в маленькой кухоньке, где едва помещались три человека. Я привозил из Минска продукты — обычно колбасу, сало, крупы и всякую всячину, — и мы устраивали с ней пир: она выпивала со мной три рюмки спирта и много рассказывала, вспоминая папу, прожитую жизнь. Меня удивляла, её память. Она помнила всё, даже фамилии людей, окружавших нашу семью в скитаниях по области.
Из мебели она привезла сюда только металлическую кровать с набалдашниками и панцирной сеткой, старый диван, стол да несколько тумбочек. На стене висели старинные трофейные немецкие часы из фаянса, подаренные Володей. Когда-то я попал по ним мячом, они упали и раскололись, но папа склеил их и вновь повесил на стену. Трещина, проходящая через циферблат, всегда возвращала меня чудесным образом в то время, когда мы жили все вместе…
Мы сидели допоздна, и мама рассказывала мне все воронежские новости. Зи- ночкин Слава-большой, лётчик-инструктор, притащивший меня в аэроклуб, под градусом поехал на «жигулях», попал в аварию, получил серьёзную травму головы. Теперь его лётная работа под вопросом, да ещё придётся выплачивать за чужую машину. «Бедная Зиночка! Такой груз себе взвалила на шею!» — вздыхала мама. Она рассказывала, что Володя пьёт и Серёжка со Славкой-маленьким — тоже. «Ну как, как она выдерживает всё это? Пьют все четверо её мужиков!»
Я вспомнил, какие это были славные ребята. Первый год работы в институте я жил у тёти Зины. Вместе с младшими двоюродными братьями ходил в магазин за продуктами — оба, такие смешные и милые, как все дети, держались за мои пальцы, когда переходили дорогу. Тетя Зина была для них прекрасной матерью, и они очень её любили. Я не слышал, чтобы моя тётя когда-нибудь повысила голос, хотя бы раз прикрикнула или что-то в этом роде. На лице её всегда была улыбка, она была рада всем нам, её близким, и делала для нас всё что могла, не ожидая с нашей стороны никаких благодарностей.
Сейчас я понимаю — её любовь ко всем нам, к своим братьям, к моей маме, к Володе, к маминой сестре Ане, была её любовью к жизни, её способом существования, исключавшим начисто какие-то выгоды. До конца жизни перед моими глазами будет её образ, её добрая улыбка. Она была похожа на своего отца Петра Агеевича Марчукова — курносый нос и карие живые глаза. А родилась она седьмым и последним ребёнком в семье, единственной девочкой, и, видимо, получила в детском возрасте столько тепла и любви, что жила со своим понятием счастья, вопреки всему, что на неё обрушивалось в жизни.
Жаль, что всего этого не ценил Володя, теперешний её муж. Он просто использовал её как подручное средство, которое накормит, принесёт продукты и водку из магазина. А без водки он уже не мыслил своего
