Ему показалось, что по левой щеке из ее глаза катились слезы. Вся правая сторона лица и кончик носа были испачканы кровью. В межбровье – разворочена кость на вылете пули.
– Мне бы закурить!
– Найдите там в горнице простыню, что ли. Накройте ее!
Покуда Егорша ходил за простыней в горницу, Васюха зажег висячую семилинейную лампу под абажуром и отодвинул стол из переднего угла.
Трезвея, убийца соображал, взят ли он как «капитан» – под кличкой, известной по ту сторону океана, или он влип просто случайно, по недоразумению? Кто его может изобличить? Птаха? Филимон Боровиков? Дуня все-таки не могла пойти на предательство! Никак не могла. И мертвые, в конце концов, не свидетели.
«Я, кажется, старею! Как глупо влип, а? Где-то в деревне, среди бородатых космачей! В каких переплетах бывал, а здесь, в деревне!..» – Это было неприятно и обидно.
Испачканное кровью лицо Дуни с обезображенным лбом тянуло к себе взгляд убийцы.
– Уведите меня! Уведите отсюда! Я, я – не могу! Не могу! Душно! Душно! Воды! Дайте хоть воды!
– Слабоват на кровь-то, бандюга, – по-мужичьи тяжело проговорил Егорша.
– Отвернитесь к стене, арестованный, – приказал майор Семичастный.
– Что?!. К стене? Не могу! Не имеете права! Слышите! А-аа…
Зубы его так стучали, что он едва пропустил глоток воды, поданной ему Егоршей в железной кружке.
Его перевели в горницу, где еще недавно, он сидел с Дуней и она, жарко дыша ему в щеки, целовала его, а он, прижимаясь к ее оголенному пухлому и теплому плечу, набираясь тепла, думал, как ему в будущем поступить с непригодным к делу Иваном Птахой?
Один вид неприбранной пуховой постели, сбитых простыней, одеяла из верблюжьей шерсти подействовал на убийцу так, словно его силком втолкнули в открытую могилу.
А в это время в сельсовете, под охраной коммунистов Павлухи Лалетина, Вихрова-Сухорукого и Аркадия Зыряна, рассаженные в разные комнаты, сидели арестованные Иван Птаха и Филимон Прокопьевич, с почерневшим, как чугунка, лицом.
После того как акт был составлен, Ухоздвигова отправили в сельсовет.
Филимона Прокопьевича привели в дом Головешихи.
Входя в избу, Филимон Прокопьевич увидел тело на лавке под простыней. Ему никто не сказал, что на лавке под простыней Авдотья Елизаровна, но он и без слов догадался, что это она.
– Господи! – Филимон Прокопьевич перекрестился.
Майор Семичастный попросил фельдшера приоткрыть лицо Авдотьи.
– Узнаете?
– Она, значит. Она! Убил, значит? О, господи!
– Ваша жена?
– Какая жена, гражданин начальник! Никакая не жена! Схожденье имел по глупости. И то наездом. А так – никакая не жена.
– Об этом мы будем вести разговор в другом месте. Сейчас вы должны установить ее личность, опознать.
– Да опознал же!
– Головешиха – ее прозвище?
– Точно так.
Филимон Прокопьевич подписал акт. Рука его тряслась, и он еле-еле вывел свою фамилию.
– Куда меня занесло, господи? Што я наделал, а? Истый лешак! И нет мне спасения ни на земле, ни на небе, – стонал Филимон Прокопьевич, беспокойно переступая с ноги на ногу. – Демида-то, гражданин начальник, как я и говорил, не вините.
– Потом, потом, – остановил майор. Семичастный. – Сейчас мы должны сделать обыск. Садитесь.
III
За два дня до ареста Демида Боровикова охотник Крушинин и лесообъездчик Мургашка сами заявились к властям, изобличая Демида Боровикова, будто бы подбивавшего их на поджог тайги.
Показания Крушинина и Мургашки, сдобренные клятвами, были достаточно убедительными для майора Семичастного.
Крушинин с Мургашкой успели уйти в тайгу в Спасское займище, где их ждал старик Пашков и куда должен был приехать Птаха с Филимоном Прокопьевичем.
На зорьке погожего дня в Подкаменную заявился Филимон Прокопьевич. Поперек седла норовистого Карьки лежал Иван Птаха.
– Берите бандюгу! Я его стукнул там, на займище, чтоб скрутить, значит, – были первые слова Филимона Прокопьевича, когда он, виноватый и опустошенный от внутреннего разлада, предстал перед участковым Гришей.
Майор Семичастный впервые в жизни видел такую сложную и вместе с тем удобную и легкую радиоаппаратуру, с которой Птаха пришел в тайгу. Дело оказалось серьезным.
