– Это Черновы на меня несли из-за маралов? – шумел Михей Васильевич. – А ты што им сказала? А? Или у тебя язык отсох?
– Есть решение собрания выселить, – пролепетала дочь.
– Черта с два! Я им покажу «выселить», тетеря! – Отец тряхнул дочь за плечо, чтоб она подняла на него глаза, спросил жестами, что она сделала с записками Лалетина. – Записки Павлухи читала иль нет? А?
– Я изорвала записки, когда шла на собрание. Что закрываться записками, когда все, что говорили на собрании, – правда.
– Порвала записки? Да ты што, окаянная! Документы изничтожила! Да врешь ты, тетеря! – и сам полез в карман пиджака, а потом и в карманы платья дочери. Выгреб все ее бумажки, записную книжку и разложил на столе возле лампы. – Вот еще навязалась на мою шею, глухая тетеря, – бормотал он, поднося к лампе то одну, то другую бумажку, и никак не мог найти нужную. А вот записка Вавилова! «Братья Черновы говорят, что Михей Васильевич с Митькой систематически истребляют маралов».
– А ты ему што? А? Как ответила Вавилову? Говори! – И ткнул записку под нос дочери.
– Это же правда, тятя!
– Што? – округлил глаза Михей. – Чтоб тебе ни дна ни покрышки! Да ты меня топить ходила на собрание, окаянная! Отца родного! Да ты што понимаешь в моей – жизни, как она происходит? Думаешь, я буду тянуть на колхоз до седьмого поту? А Михею – шиш под нос! На, Михей, выкуси! Отчего я в тайгу ударился – это ты понимаешь?! Жрать-то ты каждый день просишь, глухая тетеря…
– А как же другие, тятя? – скорее поняла слова отца, чем услышала Нюська.
– «Другие»! Плевать мне на других! Хошь все передохнете. Другие воруют, тянут все, что ни попади. – Я и честным трудом проживу. Охотой! Зарезала, зарезала отца родного! У, пропастина окаянная! – И, не в силах сдержать подступившую спазму злобы, ударил дочь по щеке. Та откинулась на простенок:
– Тятя!
– Я те дам «тятя»! Чтоб духу твово не было у меня в избе! Живо! Метись! – И, схватив за руку дочь, рывком откинул ее к порогу.
Нюська убежала из избы, не закрыв за собою дверь. Проснулась Апроська в горенке. Выскочила в одной нижней рубашке и, взглянув, как Михей рвал в клочья записную книжку и разные бумажки Нюськи, тут же спряталась.
Под утро заявился Митька – ходатай Михея.
– Ну, што там, в районе? – подскочил к нему отец. – Тут у нас собранье проходило-турнули нас из колхоза. А там как, говори. Был у Андрюхи?
Митька сбросил тужурку, уселся на лавку. Здоровенный мужик, как и отец, чернявый, с глубоко запавшими глазами на скуластом лице, в сатиновой рубахе с расшитым столбиком. Такому бы работать в кузнице вместо старого Андрона Корабельникова.
– Худо дело, тятя. Про район даже не говори, – пробурчал Митька.
– Был у Андрюхи?
– Дядя Андрей – што! И ухом не повел.
Михей схватился за голову.
– Угробила глухая тетеря! Как есть под монастырь подвела! Нюська-то заявила на собрании, што мы с тобой, дескать, маралов почем зря лупили.
– Нюська? – спохватился Митька. – Да я из нее жилы вытяну! Где она?
– Турнул я ее ночесь, паскудницу! Пусть метется. Узнает, почем сотня гребешков! Она ишшо по- настоящему-то хрип не гнула. А мы и при городе проживем. Была бы шея – хомут найдется!..
Дня через два семья Замошкина выехала в город. В избе Михея осталась хозяйничать при голых стенах единственная дочь Нюська. Михей сам распорядился собрать все пожитки от подушки до последней ложки. Собственноручно заколол на дорогу семипудового борова, десяток поросят, отрубил всем курицам головы, а корова и бык остались в надворье – председатель сельсовета не разрешил продать.
ЗАВЯЗЬ ТРИНАДЦАТАЯ
I
С того дня, когда Санюха Вавилов явился к следователю с повинной, а тут еще Филимон Прокопьевич приволок в деревушку Подкаменную диверсанта Ивана Птаху, следствие пошло совсем в другом направлении.
Демида освободили. Но Анисью арестовали. На Анисью обрушилось страшное горе. Эта боль не покидала Демида ни днем, ни ночью. Он знал, что она жертва каких-то страшно запутанных обстоятельств. Но каких?! Как могла она носить в себе такую тайну и даже ему не сказать ни слова!.. «Нет, это ошибка, ошибка. Недоразумение», – твердил себе Демид. Он знал и помнил Анисью-Уголек. Верил в ее доброе, горячее сердце. Но что стоила его вера перед запутанным узлом надвигающихся событий! «Я должен ее выручить! Помочь ей. Если мать… Если Головешиха запутала ее с детства… Разве можно карать ее за это? Одна Головешиха не делает погоды, – размышлял он. – Кроме Головешихи, были еще люди, среди которых росла Анисья. Были причины, из-за которых она носила этот тяжкий груз в себе… Разве со мной не случилось подобного, хотя я и ни в чем не был виноват?..»
В кабинете майора Семичастного он заявил:
– Я могу дать показания по делу Ухоздвигова. Я твердо уверен: Анисья Головня тут ни при чем. Скажите: разве вы не арестовали меня в Подкаменной, подозревая в диверсии? Так вот, я хочу сказать: не такая ли ошибка произошла и с Анисьей Головней?
Ноздри Демида раздулись, и он, не в состоянии выслушать майора, поглядывающего на него с мягкой улыбкой, заговорил громко и зло:
