глазами на ген. Кестринга.
Я, чуть не подавившись со смеху от такого сравнения, так же шепотом ответил казаку, — «А кто его знает, сам видишь — немецкий генерал — говорит по-русски».
И действительно, тогда никто из нас толком не знал, что за «птица» ген. Кестринг. В общем, отношение казаков к приехавшему командующему Добровольческими войсками ген. Кестрингу, было совершенно безразличное, если не хуже. Однако, ген. Кестринг совсем иначе представлял себе отношение к нему воинов Добровольческих войск. Он наивно верил, что добровольцы души в нем не чают и считают его своим вождем.
Слушая его, можно было сразу понять, что он мнит себя подлинным вождем, да и не только Добровольческих войск, но и всех народов России.
Ген. Кестринг, по свидетельству Александра Казанцева (быв. редактора газ. «Воля Народа»), в его книге «Третья сила», заявил: «Причем же тут Власов? Ведь я же вождь Русского Освободительного Движения».
Оставшись довольным осмотром 1-го дивизиона 5-го Донского полка, ген. Кестринг любезно принял приглашение Кононова отобедать с офицерами полка. За столом он не переставал говорить и вспоминал Москву, где он родился и был гимназистом. (Ген. Кестринг родился в 1876 году в Москве, в немецкой семье. В юные годы выехал в Германию, где и стал немецким офицером В 1917 году он был комадирован с немецкой военной миссией к гетману Украины, генералу Скоропадскому. В 1927–1930 г.г. он — военный атташе в Москве. С 1935 г. и почти до начала войны он снова военный атташе в Москве).
Рассказывал он также и о жизни высших партийных и советских работников, среди которых он часто бывал, как военный атташе.
«Все они ненавидят Сталина, но боятся его духа и повинуются, как малые дети. Вот ужас, действительно, ни одному русскому царю и не снилось держать в таком повиновении народ, как это умеет делать Сталин… что и говорить «спец»» — сказал ген. Кестринг.
«Вот поэтому мы и воюем против Сталина, что он хуже любого русского царя. Не хотим мы больше никаких царей — ни белых, ни красных — довольно с нас! Хотим жить свободно, так как живут люди в других странах?» — громко и дерзко, глядя на Кестринга, сказал один из молодых кононовских офицеров.
Все притихли и вопросительно смотрели на Кестринга.
«Знаю я вас — казаков. Вы всегда бунтуете», — дружески хлопая офицера по плечу и довольно улыбаясь, сказал Кестринг.
«Господа! Выпьем за вольнолюбивое казачество!» — возгласил Кестринг и поднял стакан.
Кто-то из офицеров подарил Кестрингу донскую белую папаху и он, с удовольствием заломив ее «чертом», просидел в ней за столом до конца обеда-ужина.
«Подарите ему еще шашку, сыночки», — шепнул Кононов. Один из офицеров смотался куда-то, притащил донскую шашку и торжественно вручил ее Кестрингу.
Одев на себя шашку, довольный подарками Кестринг, расчувствовался и стал показывать фотографии своего сына, 7–8 месячного младенца.
«А вот и моя молодая жена», — сказал Кестринг, протягивая фотографию молодой (лет 30–35) и очень красивой женщины.
Фотографии пошли по кругу. Один из офицеров, рассматривая фотографии жены Кестринга, с восхищением сказал:
«Очень красивая, и довольно молода!»
«Да и адъютант у него недурен и молод, так что… все понятно!» — выпалил, подвыпивший сотник, Ломакин. (Адъютант Кестринга — красивый 30-летний немецкий ротмистр — ни слова не понимавший по- русски — сидел за столом почти напротив своего начальника).
Все замерли, наступила гробовая тишина. Но выручил, не растерявшийся Кононов. Поднявшись со своего места, рядом с командующим, он провозгласил:
«За сына!»
Все подхватили тост Ивана Никитича и добавили к нему поздравления командующему и его жене.
Кестринг и глазом не моргнул, — сделал вид, что ничего не слышал — и стал благосклонно чокаться с офицерами.
«Вас загта? Вас загта?» (Что он сказал? Что он сказал?) — заметив замешательство, стал спрашивать Шульц.
Кто-то ему что-то перевел, конечно, не имевшее ничего общего со словами Ломакина. Все уладилось. Не теряя хорошего настроения, Кестринг продолжал рассказывать свои истории.
Около полуночи поднялись из-за стола. Прощаясь, Кестринг благодарил Кононова и его офицеров за хорошую службу и обещал твердо защищать перед «фюрером» казачьи интересы. Пожав всем руки, командующий Восточными Добровольческими Войсками, гене-рал-от-кавалерии Эрнст Кестринг, отбыл.
2-го апреля 1944 года в теплый весенний день, по случаю дня рождения Кононова, в нашем полку состоялись торжества. В этот день, часов около 10, я случайно зашел в канцелярию сотни. Сотенный писарь, Сергей Крюковцев, увидя меня на пороге, радостно воскликнул:
«Вот он! А я тебя, как раз, хотел искать! Комсотни приказал, чтобы ты немедленно летел в Лекеники, — там Батьке день рождения справляют. Приказано со всех сотен танцоров и музыкантов прислать на гуляние».
Обрадованный, взяв с собой коновода, я помчался в Лекеники.
«Как бы не опоздать, а то все без нас попьют», — шутил мой коновод, прижимая коня.
Уже в селе, осадив коней, мы увидели картину: у здания, где располагался штаб полка, гремела музыка и шумел, и толпился народ. Казаки и молодые офицеры оттанцовывали с хорватскими девушками хорватский национальный танец — «Коло». В середине стояли столы с угощениями и каждый сам подходил и пил и ел что хотел. В доме — двери были раскрыты настеж, — во главе с хозяином веселья, за столом сидели старшие офицеры, были и хорватские офицеры.
Самым почетным и дорогим гостем у Кононова в этот день был приехавший из Германии, по случаю торжества, ген. Шкуро.
Последний, в дорогой расшитой серебром черкеске и приподнятом веселом настроении, командовал «парадом».
Каждая «чарка» выпивалась только по его команде. Он, как всегда и везде, чувствовал себя хозяином и невольно заставлял всех себе повиноваться.
В самом разгаре веселья ген. Шкуро вышел на крыльцо, за ним все остальные. Рядом стояла открытая большая немецкая «генеральская» легковая машина (кажется командира 1-й или 2-й бригады). Шкуро, взобравшись на нее, потребовал, чтобы было тихо. Все умолкли, однако немецкие офицеры, не понимая что он сказал по-русски, продолжали переговариваться между собой.
«А вы можете помолчать, когда я говорю?!» — нахмурив брови, строго сказал обращаясь к немцам ген. Шкуро. Кто-то перевел, и немцы почтительно заулыбавшись, притихли.
«Господа офицеры и казаки! — начал Шкуро. — Сегодня мы празднуем День рождения одного из лучших сынов казачества! Одного из храбрейших, доблестнейших офицеров — нашего дорогого Ивана Никитича.
Двадцать пять лет, находясь заграницей вдалеке от Родины, я никогда не сомневался и всегда верил, что несмотря на то что большевикам удалось уничтожить большую часть казачества, на казачьей земле, вопреки всему и вся, народится новое казачье поколение, которое народит и своих героев достойных нас и наших доблестных казачьих предков.
И я не ошибся. Пришлось убедиться воочию и многим тем, кто в этом сомневались. Мечта большевиков затушить и уничтожить навеки на Руси очаги свободы, — не увенчалась успехом.
Большевистский террор и насилие оказались бессильными уничтожить казачий дух. Оставшееся
