присущим им темпераментом неустанно изо дня в день, рассказывать югославам правду о жизни в СССР, о лишениях и страданиях трудового народа, живущего под сталинским игом; рассказывать о своих личных мучениях, о тюрьмах, о концлагерях; рисовать ужасную картину террора и страха в сталинской империи.
В сущности, в Югославию в составе Первой Казачьей дивизии, прибыло не двадцать тысяч солдат, а — двадцать тысяч ярых антикоммунистических пропагандистов, и пропагандистов искушенных, испытавших на себе все прелести — «сталинского рая», имевших все основания утверждать, что коммунизм — это насилие, террор, голод, тюрьмы, концлагеря: что коммунизм — это неслыханный ранее в мире рабовладельческий строй.
В Югославии, и особенно в ее столице, проживала большая часть русской эмиграции 1918–1921 г.г. Но, если югославы и имели какие-либо основания не верить рассказам этих русских эмигрантов о коммунизме, рассматривать их как бывших русских капиталистов, помещиков, как трутней и эксплуататоров трудового народа, которых революция выбросила из России, то они не могли найти абсолютно ни малейших оснований рассматривать таким же образом «новых русских», пришедших в их страну в лице казаков из советской России. Пришедшие — «новые руси», никак не были похожи на — «старих русов» и по виду, и по речам. По их виду можно было сразу определить, что это простой трудовой народ — крестьяне и рабочие, что это люди, чьими руками пашутся поля и строятся заводы. И простому сербу невольно приходила мысль: почему же русский трудовой народ, проливший столько своей крови в революцию 1917–1920 г.г. за идею коммунизма, теперь вдруг поднялся на решительную борьбу против коммунизма, да еще в таких страшных условиях — в сотрудничестве с гитлеровской Германией?
Ставший ребром вопрос заставлял задумываться даже самых ярых и убежденных югославских коммунистов и давал им основание верить «новим русам», говорящим им правду. Первая Казачья дивизия была хорошо вооружена, но ее огневая сила, в сущности, была ничтожной по сравнению с той огромной политической мощью, какую она представляла собой в борьбе против коммунистического движения в Югославии.
Река Сава — естественная граница между Сербией и Хорватией. Пройдя через Белград, а затем через мост, переброшенный через р. Саву, мы оказались в Хорватии.
Штаб дивизии, совместно со штабом 5-го Донского полка, стал в местечке Рума, а полки и части обеспечения дивизии, расположились в окрестных селах.
Наша сотня расположилась в 5-ти километрах от штаба, в селе Ирик. Напуганные титовской пропагандой селяне, в начале с легким страхом встречали нас, но увидев дружеское к ним отношение казаков, стали улыбаться, вступать в разговоры и угощать нас созревшим виноградом и прекрасными ароматными спиртными напитками, которые они выделывали из слив и винограда. Живописное, окруженное виноградниками село, было очень зажиточным. Почти в каждом доме была, как говорится, полная чаша. У селян во дворах было полно скота, птицы и прочего добра.
В первый же вечер селяне созерцали нравы и быт казаков. Казаки, ознакомившись с гостеприимными хозяевами, незамедлили показать свою казачью удаль. По всему селу разливались песни и гремели двухрядки.
Проходя мимо дома, где помещалось первое отделение нашего взвода, я услышал музыку, топот и свист. Весь дом ходил ходуном. У открытой двери, заглядывая во внутрь комнаты, стояла толпа селян. В большой горнице, отодвинув стол в угол, казаки отплясывали — «казачка». Вокруг, тесным кругом, столпились женщины, мужчины и дети. В середине, прихлопывая по голенищам, мелкой дробью выбивая какие-то заковыристые «колена», припевая частушки и посвистывая, плясал наш командир взвода — вахмистр Чебенев. Вскидывая белобрысым кучерявым чубом, он с гиком пускался в присядку.
«Ходи хата, ходи печь, хозяину негде лечь» — подпевая скороговоркой и хлопая в ладоши, поддавали жару казаки. Наш сотский повар, Иван Болдырев, — «рвал» на двухрядке и, время от времени, не выдержав пускался сам в присядку вместе с гармошкой.
Еще дома, в Таганроге, в ансамбле песни и пляски я учился плясать. Казаки, зная, что я «спец» по этой части, увидев меня, схватили и, высоко приподняв, через головы селян, бросили на середину круга. Приземлившись я с ходу пошел «щупаком».
«У ха…, о ха…» — гремело кругом.
Восхищенные казачьей веселой натурой, крестьяне пожимали нам руки, приветствовали нас. Хозяин дома, весьма тронутый, гостеприимно угощал всех вином.
«Газда, а газда (газда — хозяин), — говорит один казак, обращаясь к хозяину, — вот ты имеешь свой дом, свою землю, коров, лошадей, птицу, виноградники; живешь богато и ни в чем не нуждаешься. А вдруг придут коммунисты, — они у тебя заберут все это. Загонят тебя в колхоз и будешь ты горбить не на себя, а на товарища Тито и его надсмотрщиков. Будешь сопротивляться, они тебя загонят в тюрьму, в концлагерь, где ты и согнешься. Понял, братушка? У вас, в Югославии, будет то же самое, что и у нас, в России. Все это всем нам, кого ты здесь видишь, пришлось испытать на своей шкуре».
Другие казаки, оставив веселье, вступают в разговор и на перебой начинают рассказывать о жизни в СССР. Хозяин и все другие селяне с явным интересом и, одновременно, недоверием слушают и задают вопросы. Веселье переходит в политику. Начинается ярая антикоммунистическая пропаганда. Разговор затягивается до поздна.
Вахмистр Чебенев, сделав мне знак, вышел на улицу. Я последовал за ним.
«Посты проверил, все в порядке?» — спрашивает он меня.
«Так точно, господин вахмистр, все в порядке», — доложил я.
«Смотри, будь осторожен и скажи своим казакам — в полку уже насчитывается восемь человек пропавших. Смотри, чтобы никто из казаков ночью в одиночку не ходил, никуда бы не отлучался. Эти титовцы, видать, ловкие ребята, но мы им… скоро покажем с кем они имеют дело» — загнув троекратным (матом) и вскинув чубом, закончил Чебенев.
«Иди… в случае чего… Я вот в этой хате сплю, понял?», — добавил он.
«Слушаюсь!» — вытянулся я.
В эту же ночь в местечке Рума, где стоял штаб дивизии и штаб нашего полка, произошла стычка с Титовцами. Около двух часов ночи казачий пеший патруль от 1-й сотни, проходя по улице заметил, что какая-то фигура стояла у калитки одного двора и быстро скрылась при его приближении. Начальник патруля, урядник Ковыль, сейчас же приказал бегом окружить двор. Ковыль и с ним трое казаков вошли во двор. Горевший в доме свет сразу же потух. Неожиданный огонь из автомата сразил на смерть урядника Ковыля и казака Седых. Из дома и сарая открылась автоматная и ружейная стрельба. Началась перестрелка. Подоспевший взвод первой сотни, окружив дом, заставил титовцев сдаться. Пленные, всего пять человек, оказались одетыми в форму нашего полка. Связанные и перепуганные на смерть хозяева дома, после того как их развязали, рассказали, что эти «черкеси»[1] сняли с них обручальные кольца, связали руки, заткнули рты и изнасиловали жену в присутствии мужа. Гардероб и шкафы побили и выбрали все ценное. Командир взвода — хорунжий Сидак — оставив патруль у дома, отправил пленных в штаб полка.
В штабе было установлено, что пленные титовцы были посланы штабом 12-й титовской бригады с целью компрометации казаков перед хорватским населением. Форму они отобрали у попавших к ним в плен казаков. Среди пленных титовцев оказался один русский, молодой, двадцатидвухлетний парень из Архангельска — советский парашютист. Остальные были сербы и хорваты.
Привыкшие почти безнаказанно нападать на немецкие войска Титовские партизаны, после появления казаков на Балканах, на первых порах стали смело и нахально набрасываться на отдельные казачьи разъезды, атаковывать ночью казачьи стоянки, подслеживать и воровать неосторожных казаков, проявляя при этом храбрость, коварство и обман. Применяемые ими методы партизанской борьбы были поистине замысловатыми и приносили им в начале немалый успех. Но прибывшие казаки только осматривались и не выпускали сразу свои «когти».
Кононов, после того, как среди Белого дня у села Павловцы была обстреляна группа казачьих офицеров, выехавшая на рекогносцировку, где был убит командир 1-й сотни есаул Сушков, выехал сам на место стычки с партизанами, подозвал к себе старших офицеров полка и сказал: «Пора этих ребят как следует проучить, всыпать им так, чтобы они и духу казачьего боялись!» — и тут же отдал приказ атаковать
